Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

и самого иллюзорного из всего, с чем мы имеем дело на земле, потому что времени — нет, верно? потому что — где оно, когда прошлого уже нет, будущего еще нет, а настоящее уходит в несуществующее прошлое быстрее, чем мы скажем слово «настоящее»… и в то же время оно-то и есть, а то кто старит нас и убивает, как не оно? что не могут повернуть вспять и самые могущественные на земле люди, если не его? Так же и Микеланджело. Именно — соскальзывают. Потому что призрачный человек не удерживается во времени, в призрачно плотной жизни и соскальзывает в бесплотно-реальную смерть. Вот что он хотел показать. Это и в психиатрии есть такое слово — когда ты, мальчик, выходишь на общий уровень рассуждения и рассуждаешь конвенционально: «Допустим, я дал некоему яблоко». А Буратино тут же «соскальзывает» на конкретный уровень: «А я не дам этому некоему яблока». И есть такие люди — они могут всегда только соскальзывать. Понимаешь? Да? Вижу, что да. Ты молодец, мальчик, бабушка, у вас замечательный внук, его надо развивать, да я понимаю, что вы это и так делаете, и молодцы. Вы почувствовали поле энергетического напряжения, стоя в пустом центре капеллы на скрещении духовных сил, исходящих от фигур — и не находящих тревоге своей разрешения даже в Деве Марии, чье в сторону повернутое лицо и спиралевидная посадка (как и спиралевидная лежка тех четырех фигур, как и спиралевидная посадка фигур Лоренцо и Джулиано) — само воплощение тревоги. Это побудка смерти от земного сна. Сигнал вечной жизни. Стоим. Чувствуем. Слушаем? Услышали. Почувствовали в себе сигналы? Тогда я спокоен. Теперь задержим это в себе, онемеем хотя бы на минуту, друзья мои, пока будем уходить. Уходим. А теперь вперед — и с песней. Мы сидим на социале, Сыты-мыты — и хорош. Жили-были-приканали… Без поллитры не поймешь.

Вперед, дорогие дамы и господа. Братья и сестры, вперед. К вам обращаюсь я, друзья мои. Я брошу свои полки на приморскую Равенну и болотистую Феррару, изобрету небывалый маршрут с осмотром сказочной Пиенцы и винного Монтепульчано, с паломничеством евреев из бывшего Союза и их родственников из Израиля и Нью-Йорка к святыням католицизма Ассизи и Монте Оливетто, Субиако и Монтекассино, — но я больше не пойду пуцать кладбище. Я был там на соцпринудработах по 3 марки в час, пока от меня не отстали, когда я послал им «аттест» дипломированного врача, согласно которому состояние моего здоровья таково, что дальнейшие физические работы могут привести к стойкой инвалидности, а тогда, они понимали, я мог бы по суду обвинить их в нанесении мне непоправимого телесного ущерба; это было серьезно, и они сняли меня с общественно-полезных физработ и на время оставили в покое; но я был в Аркадии и скажу — не верьте никому, кто скажет, что в Аркадии легко. Я сам это кому-то рассказывал когда-то, хорохорился, но уж если как на духу… Теперь я знаю, почему немецкие кладбища так разительно отличаются от Домодедовского. Впрочем, почему бы и не поверить говорящему: ему это было нетрудно. Я видел там маленьких, сутулых и с брюшком, но жилистых и привычных — им все было нипочем. Мне же непосильно. Легких физических работ в Германии не бывает хотя бы потому, что не бывает их и нигде на земле, только и созданной, что для изгнания с погружением в пот лица своего. Впрочем, возможно, это положено лишь представителям иудеохристианской цивилизации. Коллеги-турки на тяжесть не жаловались. Мой бригадир Акюш только интересовался — почему я так медленно гребу и мету. Но ведь четвертый час работаем. Ну и что же? Как что? Устал. А почему? почему ты устал — удивился он искренно. Как почему? Мне сорок семь, на дворе конец ноября, идет дождь с мокрым снегом, я машу метлой четыре часа без передыху, а ты удивляешься, почему я устал? Но мне 53, сказал Акюш, я тут уже 26 лет, и никогда не устаю. А, нет, раньше, в начале, я тоже уставал. И знаешь почему? От глупых мыслей. Это от глупых мыслей, сказал он сочувственно, со знанием дела. У каждого свои глупые мысли. Ты, наверное, думаешь, что достоин большего. И это мешает тебе работать. Но если бы ты был достоин чего-нибудь другого, ты и был бы в том, другом месте, которого ты достоин. Вот поработаешь здесь 26 лет, и голова у тебя будет светлая, как у меня. И не будешь уставать. Он был прав. Но мне с тех пор второй год снились осенние листья. Поэт, живший до, восклицал: «Шумели в первый раз германские дубы». Я хоть и не такой поэт, но и мне дайте воскликнуть. Германские дубы, а подавно германские клены в аллеях Нордфридхофа, нашего Северного кладбища, никогда не шумели в первый раз; они как зашумели еще до рождения Одина, — так и не отшумят никогда! в конце ноября листья с них продолжают осыпаться, как ни в чем ни бывало, словно не осыпались уже целый октябрь и весь ноябрь, — и не будет тому ни конца ни края. Пластмассовыми частыми загребульками вымел я и деревянными большими граблями убрал в копны миллионы красных и желтых листьев, а они продолжали падать, и если бы меня не убрали с кладбища, я продолжал бы их мести и слагать новые копны, пока сам не свалился б, зарывшись в них носом, а они падали бы и падали, мокрые проклятые листья, мне на голову, всего меня покрывая золотом и кумачом; а теперь они падали в мои сны. Autumn Leaves. Музыка Косма. Слова матерные.

Падали. Желтые, красные. Падали. Там уже было — тьмы. И тьмы. Падали; пока сухие — шуршали; мокли, набухали — переставали. Листья под ногами. Податливые, как были когда-то добрые женщины на моей злой родине, намокшие, как больные голуби, сбившиеся в кучу, как арестанты на вокзале. Нас трое. Меня — не всегда точно знаешь во сне, что тебя, но сейчас знал точно: меня — вели на расстрел двое кавказских арабов в касках со «шмайсерами», по Нордфридхофу, направо и к углу, где я когда-то недоделал свою работу, а сейчас я уже там стоял — у вырытой аккуратно, и они меня сюда вели, а я уже стоял, с лопатой, не по-немецки, засыпать могилу вручную, себя же засыпать, которого уже вели, и я смотрел на себя сквозь себя, которого вели, и сквозь себя, который с лопатой; и тот я, который смотрел на которого вели