Том 5. Смерти нет! - Андрей Платонович Платонов
– Почему прочь?
– В них компетенции не было – они дела не понимали. А вам зачем к нему нужно-то?
– Мы людей описываем, которые работают хорошо.
– Для примера, значит, – произнес кучер. – Дело правильное, пусть каждый знает, другой жить научится. Так и у нас в совхозе люди работают хорошо, вы к нам езжайте…
Оно и каждый может работать хорошо, когда его подробно опишут…
Мой спутник, художник-живописец, подумал-подумал и решил заехать в совхоз. Ему понравился наш кучер, он хотел запечатлеть его образ в своем альбоме, посвященном им труженикам советской земли. В альбоме должно быть не менее ста портретов, и каждый портрет должен изображать человека отдельной профессии – таково было желание художника. Кроме людей, занятых старым священным трудом, как-то: пахаря, сеятеля, кузнеца, лесоруба, пчеловода, – художник рисовал портреты людей и с более редкими профессиями: человека, борющегося с летучими песками, авиатора – истребителя вредителей сельского хозяйства, электромеханика гидравлической силовой установки, – и даже был некий Игнат Петрушевский, ихтиолог местных водоемов.
* * *
Суров был Кулугуров Демьян Афанасьевич. Он работал в застекленной, похожей на веранду пристройке к избе и встретил меня неприветливо. Склонившись над большим, прочно сделанным столом, который одновременно был и верстаком (к нему были привинчены тиски), Демьян Афанасьевич чертил какой-то план. Он кратко спросил:
– Что?
– Это я у вас хотел спросить, Демьян Афанасьевич: что? Я затем и приехал, – ответил я Кулугурову. – Вы открыли новый, простой способ увлажнения земли, за это вас уважают здешние люди, ваши земляки, мы хотим, чтобы вас уважали все…
Демьян Афанасьевич подозрительно посмотрел на меня.
– Не в том моя жизнь, – сказал он равнодушно.
– А в чем ваша жизнь?
Кулугуров оставил свое черчение и велел сесть на табуретку. Я рассмотрел своего хозяина, желая понять его: что он за человек? У него было простое лицо пожилого крестьянина с маленькими внимательными глазами, еще не выцветшими от возраста, полными мысли и жизненной силы. Я знал о Кулугурове немного: что он был колхозник-опытник, что в свое время он получил среднее агрономическое образование, что он ввел на полях своего колхоза и соседнего совхоза несколько агрикультурных улучшений, обеспечивших хороший урожай во время сильной засухи. А еще я слыхал, что Кулугуров – человек замечательного ума, сурового нрава и большого трудолюбия.
Не отвечая на мой вопрос, он сам спросил меня:
– А в чем состоит горе жизни?
Я рассказал, что сам пережил и что знал по поводу горя.
– Нет, – сказал Демьян Афанасьевич. – Это все лишь печаль, что вы сказали, это естественные страдания жизни. А горе приходит, когда ты знаешь, как все нужно сделать и сообразовать, ты знаешь, как посеять и вырастить добро на свете, чтобы сразу всему твоему народу благо настало, а сделать того ты скоро не можешь, и сердце твое скорбит…
– В этом горе есть и радость, Демьян Афанасьевич, и радости даже больше, чем горя… Странно было бы, если бы без труда и без заботы, без противодействия всякое благо враз удавалось, – и пчела сколько бьется, чтобы наработать немного меду.
– Пчела – не пример, а насекомое… Не забота страшна и не труд, которые и по смыслу дела должны быть, а горестно противодействие от человека по его бессмысленности.
В пристройку вошла хозяйка, жена Демьяна Афанасьевича. Она указала рукой на стол-верстак:
– Ты бы днем-то делом занимался, а болтал вечером!.. Так и ходят, так и ездят: то один, то другой… Один работает, десятеро наблюдают, пятеро записывают, а трое на карточку снимают – откуда статься их всех тут накормить!
Хозяйка, сделав нам это нравоучение, ушла.
– Ассистентка! – сказал Демьян Афанасьевич. – Она мне помогает: без них нельзя. У вас тоже дома небось есть своя ассистентка?
– У меня нету: я сам при ней ассистентом.
* * *
Вечером Кулугуров повел меня на колхозное яровое поле. Яровая пшеница стояла добрая: тяжелый налитой колос обещал урожай того не менее, как сто пудов с гектара, – так считал Демьян Афанасьевич, да и каждому это было видно.
– А в прошлом году что здесь было?
– Обратно же яровые хлеба были, – ответил Демьян Афанасьевич. – Да, в прошлом лете худо было: ни одного дождя, поля одной весенней влагой питались, и собрали мы тут на круг со всего ярового поля – а в нем, считай, без малого семьдесят гектаров – колхоз у нас средний, даже малый, – собрали мы тут по шестьдесят пудов с гектара…
– Так это очень хорошо – ведь без капли дождя!
– Без дождя! Хлеб – он не только от дождя и солнца из земли растет: он растет от труда и мысли…
– А это что? – Я указал на шест с привязанным к нему наверху пучком старой соломы; шест стоял невдалеке посреди пшеницы, и высотой, считая от почвы, он был около трех метров; вглядевшись, я заметил далее еще такой же шест.
– Это вешки! – сказал Кулугуров. – Они сквозь стоят по всему нашему полю и переходят на совхозное угодье… Мы их поставили по горизонталям, значит, на одновысотных линиях, как раз поперек уклона почвы. Таких, стало быть, линий, или поясов, у нас всего шесть, одни выше, другие ниже.
– А почему шесть?
– Оно бы можно и чаще, да пока что шесть. Вешки нужны нам для направления в зимнее время: по ним мы ведем прокладку снеговых плотин…
– Снеговых плотин?
– Нуда! А что?
В лице Кулугурова более не было равнодушия ко мне: в нем пробудился учитель, живущий в каждом человеке. Лицо его изменилось, глаза стали добрыми, он сросся душою с любимым, прекрасным делом и чувствовал сейчас наслаждение. Было видно, что вся тайна успеха его деятельности состояла в этом кровном, прочном срастании его натуры с его делом. А дело его было – хлеб для народа, размышляющий, изобретательный труд ради увеличения урожайности земли.
– Все, что есть на свете, – сказал он мне, – рождается из хлебного зерна. А вы знаете или нет, кто самый первый, самый лучший родитель хлебного зерна? У них это там (он имел в виду заграницу) фермерство, у них земля считается, как сырье для производства, они хлеб делают наравне со швейными иголками, патефонами и кинокартинами, а
