Том 5. Смерти нет! - Андрей Платонович Платонов
Он тихо постучал в оконную раму. Марья увидела и узнала его первая.
– Мама! Это давешний мужик стучится…
Девочка склонила свою голову и прикрыла плоскую грудь руками.
– Чего он ходит, мама, неприкаянный такой…
Евдокия Гавриловна догадалась, кто стучался в окно.
– У него горе, дочка.
– Горе! А у нас иль радость, что ли, отца нету…
Хозяйка обернулась к окну; на нее глядело довольное, радующееся лицо Гвоздарева.
– Обожди пока входить, – приказала она, – а то избу настудишь; ступай во двор, захвати там охапку дровишек, подтопить еще надо, и ужин заодно согреем…
– Это я сейчас! – ответил с улицы Гвоздарев.
После ужина Гвоздарев сказал хозяйке, что он не в гости к ней пришел, не зря, а из совести. Отошедши тогда, днем, от машины, он сосчитал в уме, что если правильно наладить впрыск воды в цилиндры, то можно при том же горючем, что отпущено по плану, запахать лишних сто, а то и двести гектаров. А ведь это, худо-бедно, считай, десять тысяч пудов хлеба. Вот тогда он почувствовал, что в нем есть совесть, и, отойдя еще верст десять, он подумал и вернулся.
– За ночь-то я управлюсь, пожалуй, отрегулировать всю водяную систему! – сказал он. – Ты только посвети мне. Где твоя машина стоит?
– Ну что ж, – согласилась Евдокия Гавриловна. – У нас депо сельхозмашин и орудий, там есть весь инструмент для текущего ремонта, и там моя машина почует.
Марья грелась на печке; она глядела оттуда и все хотела что-то сказать.
– А вас где-нибудь сын Алешка дожидается, – сказала она. – Он, может, плачет по вас…
«Эка ябеда, – подумал Гвоздарев, – чует она что-то», – и ответил:
– Сын у меня малый сознательный, ночью он спит, а не плачет.
– А ему, может, спать не хочется, – сказала Марья.
– А не хочется – пусть не спит, – сказал Гвоздарев девчонке. – Пусть, как ты, лежит и глаза лупит… Заправляй, хозяйка, фонарь на работу!
Мать заправила керосином фонарь, а Гвоздарев осмотрел в своем вещевом мешке немецкие универсальные разводные ключи, и они ушли работать.
– Свет не забудь потушить, – велела мать с порога.
– А я спать не хочу, пусть горит, – сказала Марья, и она тут же надела шубенку на голое тело, укрыла спящих сестер и сошла с печки.
Затем, улыбнувшись, она достала из шкафа, где мать хранила хлеб и соль, толстую книгу с картинками и села за стол читать. Марья умела читать только вслух, и чем громче, тем она лучше понимала слова, и тогда ей больше нравилось, что она читала; от звуков своего голоса слова из книги превращались для нее точно в картинки, и она видела их, как живые.
Шла долгая ночь; девочка сидела при лампе и вслух выговаривала слова, водя пальцем по печатной странице, и лицо ее то веселело, то печалилось, то становилось задумчивым; она забыла про себя и жила не своей жизнью, и счастье сочувствия людям и предметам, о которых написано было в книге, тревожило и радовало ее сердце.
Фитиль в лампе начал потрескивать, в ней догорал керосин. «Обожди, не гасни!» – попросила Марья лампу и стала читать скорее.
– Хозяюшка! – позвал Марью тихий чужой голос – Хозяюшка!
Марья сердито обернулась к окну: ей надо было читать, и лампа уже догорает, а тут еще шут кого-то несет.
В окошко негромко постучался кто-то, потом к стеклу прильнуло круглое лицо большого мальчика.
– А где старая хозяйка? – спросил тот мальчик из-за окна. – Я думал, это не ты!
– А чего тебе надо-то? – с сердцем крикнула Марья. – Чего ты по ночам в окно к нам стучишься, других тебе домов в деревне нету, что ли? Ступай туда и стучи!
– Да, а там темно, а у тебя свет горит!
– Ты видишь, я занимаюсь сижу!
– Вижу… Дай соли горсть!
– Ишь сколько – горсть! А зачем тебе?
– У нас корова хворая, пищу не принимает. Может, она соли полижет, ей полегчает…
– Иди возьми, что ль!
Большой мальчик вошел через сени в избу. Лицо его было темное от солнца и ветра, непокрытая голова густо обросла светлыми волосами, и большие глаза кротко, но не боязливо глядели на девочку-хозяйку. В руках у него был кнут, он поставил его к месту, в уголок, и поклонился.
– Здравствуйте! – ответила Марья.
Она открыла шкаф, взяла из деревянной миски горсть соли и подала ее в кулаке мальчику.
Тот подставил подол рубашки, и Марья ссыпала туда соль.
– Еще дай! – попросил мальчик.
– Хватит! Вы чьи сами-то?
– Мы гонщики… Скотину гоним в погорелые районы. В Шать-деревню нынче идем… Слыхала Шать-деревню? Большое село!
– Не слыхала… А кто вам скотину дает?
– Как кто? Ты книгу вон читаешь, там написано. Нам государство всего дает.
– А соли?
– И соль была, схарчили в дороге… Прочитай мне, что в книжке…
– А ты читать не умеешь?
Мальчик застеснялся:
– В зиму пойду учиться. Школы немец сжег.
– Ну, ступай. У тебя корова хворая, чего стоишь!
– Сейчас… Спасибо вам за соль, а то корова племенная.
Он взял кнут, прижал подол с солью к себе, поклонился и ушел.
Лампа уже моргала; Марья привернула фитиль, дунула сверху в стекло и полезла на печь.
А Евдокия Гавриловна до рассвета помогала Гвоздареву работать в сарае. Всю ночь Антон Гвоздарев, имея дело с двигателем, шептал что-то, затем бормотал и, наконец, говорил громко и явственно. Однако Евдокия Гавриловна не слышала или не хотела понять Гвоздарева, и она не отвечала ему ничего; только когда он говорил: «Гайку три осьмушки» или: «Готовь паяльник», – Евдокия Гавриловна понимала Гвоздарева, и подавала ему детали, и делала, что нужно.
К утру Гвоздарев привык к женщине, вблизи которой было ему хорошо, он даже не торопился кончать работу и действовал медленно; сердце его осмелело, и он сказал:
– А что, Евдокия Гавриловна, ты слышишь меня?
– Не слышу, –
