Человек, который любил детей - Кристина Стед

Другое дело Эрни. Он пришел проверить, как накрыт стол и на сколько персон, пересчитал ложки, вилки и ножи, а потом его взгляд упал на одинокий бокал, притягивавший к себе взор, словно огонь маяка. Он стал лазать по шкафам, ища другие бокалы, и был вынужден признать, что их нет. Это побудило его взглянуть на вазу с желтофиолями Малыша Сэма – безобразную толстую трубу из магазина, где все товары стоят по десять центов. В мгновение ока он поднялся по лестнице в комнату Хенни (где она принимала аспирин) и с серьезным выражением на розовощеком лице спросил:

– Мама, а где большая серебряная ваза? У нас ведь были две большие серебряные вазы.

– Ну что ты везде суешь свой нос? – вскричала Хенни. – Убрала я ее.

– Мама, так давай достанем красивую вазу хотя бы на сегодняшний вечер?

– Господи, да кто она такая, чтоб перед ней бисер метать? – сердито отвечала Хенни. – Можно подумать, к нам на ужин приглашена Элеонора Рузвельт. Все серебро я отнесла к тете Хасси и положила там в сейф.

– Зачем, мама? Зачем ты это сделала?

– Брысь отсюда. У меня голова болит.

Эрни был в смятении. В задумчивости он опустился на старую мамину скамеечку для ног. Его взгляд заскользил по комнате Хенни, и ему открылась пугающая правда: здесь не было ничего, абсолютно ничего из тех вещей, которые украшали ее спальню в прежнем доме и доставляли ему радость в детстве.

– Мама, – подскочил Эрни, – где все вещи с туалетного столика?

– Да что с тобой сегодня? Или ты тоже влюблен в ту восхитительную женщину? Скачешь, как блоха.

– Но, мама, у тебя было тридцать семь серебряных вещей… – Растерянный, он подошел к туалетному столику с тремя зеркалами, в которых в прежние времена отражались щетки для волос и гребни на серебряном подносе, шкатулка с драгоценностями и маленький поднос с булавками, флаконы духов и все мыслимые и немыслимые приспособления, какие обычно можно видеть на дамском туалетном столике – все исключительно серебряные вещи. Сейчас же здесь лежали бакелитовая щетка для волос, расческа, зеркальце и одна коробочка с булавками. Хрустальные флаконы с духами и даже красивые часы с автоматическим подзаводом исчезли. – Мама, зачем ты все это спрятала в сейф? – спросил Эрни, подходя к сидевшей в кресле матери. – Свои кольца ты тоже туда отнесла?

– Да, – угрюмо ответила Хенни, – все до одного.

Эрни повернулся к высокому комоду (в котором некогда лежала одежда отца), стал высматривать вещи, которые раньше на нем стояли, но на пыльной льняной накидке виднелся один лишь забытый конверт. Хенни молча, с суровым выражением на лице, наблюдала за сыном. Эрни порывисто подскочил к ее гардеробу и открыл дверцу того отделения, где обычно лежали ее шляпки. Куда подевались шляпки, три черных страусовых пера, доставшихся ей от двоюродной сестры, вечерний шелковый туалет десятилетней давности, который она надевала всего один раз? Где коллекция открыток с марками со всего света, что хранились в шкафу? Хотя он уже и не помнил, когда играл с ними в последний раз (это было очень давно). Эрни снова подошел к матери и остановил на ней взгляд. Она подняла к нему лицо, с печальной улыбкой глядя в его темные глаза – точно такие, как у нее.

– Мама, зачем ты все убрала? Шляпки, перья и все остальное ты тоже спрятала в сейфе?

– Нет, – усмехнулась Хенни, – они у дяди.

– У дяди Барри?

– Ой, оставь меня… – Хенни резко встала, прошла к туалетному столику и щеткой провела по волосам, теперь уже почти полностью седым.

– Мама, ты не принесешь их назад? Почему наши вещи не могут лежать у нас дома?

– Послушай, сынок, – в отчаянии воскликнула она, поворачиваясь к нему, – не докучай маме. Эти вещи я продала. Только не смей никому говорить. Проболтаешься – шею тебе сверну. Если хочешь, чтобы твой отец вопил на меня, все, что тебе нужно сделать, так это сказать ему. Великий Я-Я всецело занят исключительно самим собой, ему нет дела до того, что происходит вокруг. Поэтому я не слушаю его ор по поводу маргарина, бобов и прочей гадости: плачу за продукты и покупаю то, что хочу. Если б он знал… – Она вдруг замолчала. Вечерело, но со двора доносились крики соседских детей, все еще играющих возле их дома. – Зато он запросто кормит мороженым целую ораву грязных оборвышей со всей округи! – Хенни взглянула на своего рослого двенадцатилетнего сына. Эрни, словно пригвожденный к месту, стоял между креслом и туалетным столиком. – Эрни, мальчик мой, – сурово продолжала Хенни, – маме пришлось продать все, что у нее было, даже почти всю одежду. Не могу продать только мебель и этот ковер. Исчезновение столь крупных вещей он заметил бы сразу. Хотя, как знать, может, я полная дура! Возможно, он просто делает вид, что ничего не замечает, а сам рад-радешенек, что я из кожи вон лезу, чтобы оплатить его счета за продукты, лишь бы ему было что запихнуть в брюхо. Он ребенок еще в большей степени, нежели ты, несчастное создание. На что мне надеяться? Вряд ли ты сумеешь выбиться в люди, в лучшем случае станешь мелким бухгалтером на скромном жаловании. С таким отцом у тебя нет шансов разбогатеть. Кто будет платить за твое образование? Знаешь, Эрни, если б не ты, мама уже тысячу раз покончила бы с собой. Ведь я рассчитывала, что Болтун найдет работу и поможет тебе встать на ноги и ты начнешь зарабатывать деньги для мамы. Когда я узнала, что у меня родился мальчик, мне было все равно, хотя я претерпела адские муки, прежде чем увидела твое лицо. Я думала: мой малыш будет расти со мной, и когда станет большим, я уеду с ним и, быть может… Ладно, не обращай внимания: я не хочу ныть, как Муж скорбей. Эрни, мальчик мой, что бы ни говорили обо мне, ты не слушай, будь рядом со мной, или я просто пойду и утоплюсь в реке. У меня нет денег ни на тебя, ни на кого другого. Он отнял у меня все, он и его вечные дети, которых он заставляет меня рожать. Эрни, я не знаю, как мне быть. Подожди, вот пусть она увидит, что я приготовила на ужин для ее ненаглядной учительницы. Ирландское рагу и хлебный пудинг. Впрочем, может, она и не заметит. Ее распирает от неслыханного чванства