Рассвет сменяет тьму. Книга третья: Идущая навстречу свету - Николай Ильинский
Спустя несколько минут, они втроем сидели за столом, озаряемые керосинкой, поставленной посреди стола на перевернутой вверх дном железной миске. Появилась кой-какая снедь, Афанасий Фомич мигнул Анисье Никоновне, и та, поняв мужа без слов, полезла в свою кладовую и достала оттуда спрятанную про запас бутылку с мутным самогоном. Афанасий Фомич налил горелку в два граненых стакана.
— Ну, за встречу, сваток!..
Разом опрокинули стаканы внутрь себя, похрустели солеными огурцами, пожевали купленный днем в магазине хлеб. Егор глянул вверх и, увидев свисающую на коротком проводе с матицы посреди комнаты лампочку Ильича, покачал головой:
— Электричество!..
— Зря висит, — кивнул Афанасий Фомич на лампочку, — раньше хоть чуток красным светом светилась, а теперь совсем перестала… Ага!.. Говорят, гать никудышняя, напор воды слабый, эту самую… динаму не в силах покрутить… А поелику не крутит, откуда же свету быть… Так, без ума луг залили, в болото превратили и теперь ни электричества, ни сена… Бывало стадо коров на луг выгоняли, летом — благодать!.. И молоко было… А нынче и травы не хватает, и у коров вымя меньше, чем у тощей козы, откуда же молоку быть…
Но Егор Иванович, казалось, плохо или совсем не слушал Афанасия Фомича, вертел головой, поглядывал на смущенную Анисью Никоновну, которая сразу смекнула, почему забеспокоился сват. Он хоть к тому времени и был уже арестован и отправлен неизвестно куда, на свадьбе дочери Екатерины и Виктора не присутствовал, однако понаслышке знал о свадьбе, писал об этом в письме — одном единственном, которое он написал за все время своей отсидки.
— А где же дочка моя, Катя? — наконец не вытерпел Егор Иванович. — И зятя не вижу…
— И не пытай, — всплакнула Анисья Никоновна и уголком платка стала вытирать заблестевшие на глазах в тусклом свете керосинки слезы.
— Беда, сват, — вместо жены продолжил Афанасий, — Витя умер…
— Умер?! — привстал с лавки Егор Иванович и стал креститься.
— Да, раны не загноились… А Катя, невестушка наша, с матерью ушла к Лидии Макаровне…
— К Лидке?!..
— Но… Говорю же, беда, сват… Твоя Аграфена Макаровна тоже, Царство ей Небесное… Ее тоже Бог взял, а Катя будто бы поехала тебя искать…
— Меня?!.. Да куца же она направилась?… Иголку в стоге сена легче отыскать…
— Говорили, в этот… как его… в Казахстан…
— Казахстан?!.. А моей там и ноги сроду не бывало… Меня в другой стороне гноили…
— Расскажи и давай еще по стаканчику… с горя… и что ты жив-здоров вернулся в Нагорное…
Выпили еще, молча закусили, и Анисья Никоновна, все еще неслышно плача, ушла в другую комнату, где спал Сашка.
— Что рассказывать, сват!.. Судили меня по 58-й статье УК РСФСР, жуткая статья, но разная… Если бы засудили по 58.1а, то наградили бы меня… расстрелом и уже сгнил бы я в земле, но Бог, наверно, подсказал судьям, они сжалились и судили меня по 58.3 статье, однако приговорили все же по 58.2, а это десять лет… С конфискацией имущества… Имущество — Бог с ним, у меня в кармане вошь на аркане… Конфискуй его, ежели хочешь!.. Но сидел бы я, сват, до сих пор там, откуда небо видно в клеточку, и горбатился бы… на коммунизм, да товарищ Сталин пособил — умер вождь… А Ворошилов Климент Ефремович указ «Об амнистии» подписал… Вот я по «ворошиловской» и пришел домой… Но дома — шаром покати, никого!..
— Да, настрадался ты, Егорка, — сочувственно сказал Афанасий Фомич, — нам с неба манка не сыпалась, да и нынче не сыплется, но мы же хоть дома, своих сверчков по вечерам слушаем, а ты, не дай Бог… Я так тебе скажу, пока не пришла теплынь, по настоящему, по-летнему, ты поживи у нас… Сходишь посмотришь свою хатенку, что там подмажешь, что-то подопрешь, стекло какое-то там вставишь, чтобы с лета в ней жить можно было…
— Вот спасибо, сват, вот спасибо, — Егор схватил руку Афанасия, крепко пожал. — А я огляжусь, попрошу у людей прощения…
— Ты зла никому не делал…
— Больше самому себе, но и… Как-никак оккупантам служил!.. Позор!.. Нет, Афанасий Фомич, не жалей меня, я попрошу прощения и стану работать, как вол стану работать…
Сидели они за полночь. Осушили бутылку, съели миску соленых огурцов, погоревали — обоим было над чем кручиниться. А утром все Нагорное знало, что Егор Гриханов вернулся, по амнистии отпустили. Люди с ним здоровались, о прошлом никто даже не заикался. Наоборот, говорили, что молодец, вернулся в родные места, все напоминали, что хата его разваливается, но ничего, как-нибудь всем миром помогут отремонтировать: не под открытым небом же пребывать человеку. Бригадир Михаил Васильевич Нефедов посулил «златые горы» — иди только работай.
— Ее, этой работы, у нас непочатый край, — сказал бригадир, — хоть в полеводстве, хоть в овощеводстве…
Не отвернулся от Егора в правлении колхоза и председатель Прокофий Дорофеевич Конюхов. В сельсовете Варвара Стратоновна Поречина приняла от него документы об освобождении, как и должно быть. И Егор Иванович, живя пока у свата Афанасия Званцова, с радостью пошел на работу. Охотно брался за все, что предлагал ему Михаил Васильевич. Неприятно было Егору Ивановичу, когда вдруг среди мужиков, с которыми он работал, начинался разговор о войне. От этой темы невозможно было увернуться: многие пришли домой с ноющими ранами, еще больше в Нагорном было вдовых женщин, а сколько матерей оплакивали своих сыновей! Любая беседа о войне, любое воспоминание о ней были пыткой для Гриханова. В эти минуты, не упрекая его ни в чем, люди все-таки бросали в его сторону косые взгляды. Тот же бригадир Нефедов, раненный в левую руку выше локтя, жаловался, особенно в непогожие дни, на нестерпимую боль.
— Представляешь, Егор, как будто из руки куски мяса кто-то вырывает, — говорил Михаил Васильевич, вовсе не думая и не намекая Гриханову о его послужном списке немцам, но Егору казалось, что бригадир крупнокалиберно метит по нему и… хоть сквозь землю провались.
Успокаивал свата Афанасий Фомич.
— Это временно, Егор Иванович, все обвыкнется и будет, как надо…
— Не знаю, Афанасий Фомич, мне сдается, что такое ко мне будет в Нагорном всегда, до скончания моего веку… А ведь можно и по-другому!..
— Как по-другому?…
— Нагорное-то не одно же село на всем белом свете, — сказал Гриханов. — Уеду куда-нибудь, где никто не знает о моем позоре, стану работать, там, глядишь, душа только у меня
