Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич
– Преступление! – растерянно повторил Володя.
Страстная убежденность сестриной речи пронимала его насквозь; она забирала его теперь за самые корни тех мучительных сомнений, которые не раз охватывали его душу в продолжение его революционной эпопеи и против которых каждый раз ратовала его воля с тою же энергией, с какою выступали древние отшельники на борьбу с соблазнами искушавшего их духа тьмы.
– Да, преступление – и худшее из всех! – подтвердила она с какою-то неженскою силой выражения. – Вы под именем свободы хотите навязать ему деспотизм, в тысячу раз ненавистнейший, чем тот, от которого вызываетесь избавить его; вы насиловать совесть его хотите, снести с лица земли то, что искони ему дорого и свято – и заменить это… Чем заменить? – воскликнула она зазвеневшим вдруг какою-то безнадежностью голосом, – что могли бы дать мы, ты подумай, этому народу вместо богов, которым молится он до сих пор?.. Ведь у всех у вас идеала никакого нет, кроме все той же революции, во что бы ни стало!.. Разве этим может быть жив человек народа, выросший на иных…
Брат перебил ее еще раз (он видимо хватался за последний аргумент свой):
– Мы ничего не намерены «навязывать»; мы стремимся уничтожить тот старый, сгнивший дотла сословный и правительственный строй, который препятствует свободному проявлению народной воли, – мы анархии хотим!..
– Анархии, да, знаю… Ну хорошо! А там что?
– Там, – молвил он, качнув головой снизу вверх, – там сама жизнь покажет, что нужно будет делать[7].
– А хочешь, я тебе скажу, чем бы выразилась эта народная воля, если бы вы как-нибудь, помимо ее, успели разнести «старый правительственный строй» и заменить его вашею анархией? Он, народ, призвал бы того же царя, против которого вы идете, и чем беспощаднее стал бы расправляться царь с вами, «бунтовщиками», тем выше поднялся бы он в его глазах… Дико это, невежественно, – как хочешь рассуждай, – но для меня это так же неопровержимо теперь, как то, что предо мною эта свеча горит!..
Молодой революционер прыгнул с места, словно ужаленный.
– Так что же из слов твоих вывести следует? Что мы не только не нужны, но еще ж вредны тому самому, скованному по рукам и ногам, русскому человечеству, мужику и рабочему, на освобождение которого обрекли мы свою жизнь, – что мы же, мы – злодеи его и губители?..
– Не нужны ему и вредны для самих себя, да, – молвила Настасья Дмитриевна, усиленно переводя дыхание, – я чувствую, как это тяжело тебе слышать от меня, чувствую по той мучительной внутренней работе, чрез которую сама я прошла, пока дошла до того, что ты теперь от меня слышишь… Ведь и мне досталось это нелегко, Володя, нелегко было мне отказаться от того, на чем воспитали мы себя с тобою с тех самых пор, как стали самостоятельно думать… Когда ты решился идти тогда, полтора года назад, после этого письма к тебе от Волка, я уже прозревала нашу фальшь, чуяла ошибку, но ничего не сказала тебе, не останавливала, – я еще не доверяла вполне своим впечатлениям… Ты для меня, ты знаешь, был до сих пор самое близкое существо на свете, – но ты знаешь тоже, что я сумела бы пожертвовать всем, начиная с себя самой, тому, что для меня истина; я духом не робка и не слабонервна. Я понимала хорошо, на какую опасную игру ты шел тогда, и не отгаваривала тебя ни единым словом потому, что ваше – наше еще тогда для меня – дело казалось еще мне великим и необходимым… Если б я продолжала в него верить, я, не моргнув глазом, приняла бы весть о ссылке твоей в Сибирь; я видела бы в тебе мученика святой идеи, которой поклонялась всю жизнь… Но теперь, когда ты сам на себе испытал весь этот обман, я не могу, я должна тебе все выговорить. Бессмысленно идти на каторгу и унести с собою за это в награду презрение и проклятие того самого народа, который ты воображал себе облагодетельствовать… И ты сам эта чувствуешь, сам понимаешь, Володя! – горячо вскликнула девушка. – Не можешь не понимать…
Она замолкла мгновенно, пораженная видом мучительного страдания, которое прочла теперь на его дице. Он был бледен как полотно, губы его дрожали…
– К чему ты это мне говоришь!.. – забормотал он прерывавшимся голосом. – Если б я и в самом деле… к чему говорить!.. Идти мне назад – разве это возможно? Отказаться… от революции значит не жить более… Ведь это – ты верно сказала – одно, одно, что у нас есть!..
Она трепетно и безмолвно прислушивалась к его словам, опустив глаза, чтобы не смущать его их выражением, чтобы дать ему полную волю выговорить все, что лежало у него на дне души и неудержимо, чуяла она, просилось теперь наружу.
Он зашагал еще раз по комнате, сожмуривая веки как бы от какой-то внезапной физической боли.
– У нас нет других идеалов… задач других нет, – говорил он все так же обрывисто и глухо, – вне этого дела мы… мы ни на что не годны, да!.. Ведь на этом, пойми ты, на этой абсолютной идее революции успело воспитаться уже целое поколение молодежи… поколение, восприявшее с детства одни лишь чувства отрицания и ненависти ко всему существующему строю…
Он вдруг оборвал, подошел к сестре и заговорил мгновенно изменившимся, почти ласковым голосом:
– Скажи сама: ну что б я стал делать, перестав быть революционером? Куда бы ты определила меня: в сторожа, в солдаты, в надсмотрщики по акцизу?..
– Ах, Володя, – неодолимо сказалось ею, – всё лучше, чем твоя жизнь!..
Он горько усмехнулся.
– Но ведь для иной нужно то, чего у меня нет. Я ничему серьезно не учился, ни к чему не приготовлен… Да и не впряжешься в другие оглобли. Когда мысль как по рельсам привыкла в течение целых годов бежать все по одному и тому же направлению, не заставишь ты ее с бухты-барахты повернуть в другую сторону и начать наизнанку то, над чем изощряла она себя целые годы… Ты женщина: у вас эти переходы как-то легче и естественнее совершаются… Искреннее ли вы или
