Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Войдите, Борис Васильевич, – повторила она иным, чуть уже не робким голосом, – madame Loukoianof désire beaucoup vous voir6.

Троекуров низко наклонил голову.

– Очень вам благодарен… Если только мой костюм…

– Помилуйте, с охоты и зимою! C’est tres élégant votre costume7…

Они вошли в вагон.

Госпожа Лукоянова отвечала на поклон Троекурова смущенною, как бы виноватою улыбкой, при чем сочла нужным вскрикнуть, будто изумляясь: «Ах, вот уж не ожидала!» – но изумления не вышло… Она сама это почувствовала, покраснела и начала поспешно объяснять ему, будто извиняясь в чем-то, «каким чудом застает он их в чужом вагоне»; но, встретившись взглядом с уставившеюся вопросительно на нее хозяйкой этого вагона, тут же оборвала и усиленно закашляла… Троекуров повел чуть-чуть углами губ и перевел глаза на Александру Павловну. «Наконец-то!» – сказали ему поднявшиеся на него темные глаза ее в ответ на его молчаливое приветствие…

– Вы не знакомы, messieurs? – спрашивала его между тем Ранцова, указывая ему на Ашанина.

– Мы встречались в Москве, – сказал тот, вставая и подавая ему руку.

Все затем уселись, и разговор быстро завязался (поезд уже катил далее). Говорил, впрочем, почти один Троекуров, отвечая на расспросы дам об его охоте. Он убил накануне медведя. Рассказывая об этом, он оживился, увлекся; быстрая речь его лилась, полная образов, метких очерков местностей и лиц; за горячим охотником угадывался зоркий и тонкий наблюдатель… Марья Яковлевна слушала, воззрившись в него так, будто собиралась в рот ему вскочить. В выразительных чертах впечатлительного Ашанина отражалось сочувственное впечатление, производимое на него рассказчиком. Ольга Елпидифоровна, с загадочным выражением на лице, поводила глазами то на одного, то на другого, как бы сравнивая их и… и припоминая… Александра Павловна сидела по-прежнему несколько поодаль от других.

– Тебе не все слышно, Саша, – проговорила скороговоркой ее мать, – Борис Васильевич такое интересное рассказывает…

– Нет, maman, мне хорошо, – тихо ответила она на это, не поднимая ресниц и продолжая гладить обнаженною рукою волнистую шерсть собачки госпожи Ранцовой, которую взяла к себе на колени.

Марья Яковлевна обратилась к Троекурову:

– Какие это вы все мужчины бесстрашные, я всегда удивлялась… Скажите, вы, я думаю, отродясь и не знали, что такое бояться?

Он улыбнулся.

– Кто скажет вам, что никогда не испытывал страха, тот хвастун и даже очень мелкого сорта… A что до меня, так я должен вам признаться, что со мною был даже случай, когда я от страха лишился чувств, как самая слабонервная женщина.

– В сражении? – вскрикнула наивно московская барыня.

Александра Павловна мгновенно вскинула глаза на мать и вся зарделась.

– Не совсем… – возразил Троекуров с новою улыбкой…

Он вдруг примолк и слегка поморщился: он подумал, что все это не стоит, в сущности, рассказывать.

– Начали, так продолжайте! – молвила Ранцова. – А не то мы думать будем, что вы похвастались своих страхом.

Он холодно взглянул на нее.

– Нет, без хвастовства и преувеличения… Я вам расскажу, если это может вас интересовать.

– Ах, пожалуйста, я ужасно люблю страшные истории…

Он начал:

– Это было в экспедиции, в Дагестане. Я был в отряде с ротой. После утомительного перехода по горам мы спустились к вечеру в одно ущелье, где назначена была ночевка. Погода была сырая, туманная, все мы ужасно утомились. Мне разбили палатку, добыли сена. Я расстегнулся, упал на него и, прикрывшись буркой, заснул как убитый… На заре просыпаюсь я вдруг от какого-то странного ощущения: что-то будто щекотало мне под мышкою левой руки. Я поднес к ней правую – и как-то инстинктивно откинул ее назад… Там, выше, на груди, под рубашкой, шевельнулось что-то… Я осторожно приподнял голову; не двигая телом, прижался подбородком к горлу и глянул сверху вниз: в разрезе рубахи быстро мелькнул узкий, зеленоватый хвост…

– Змея? Какие ужасы! – визгнула Марья Яковлевна, поднося обе руки к лицу.

– Медянка, – продолжал, кивнув утвердительно, Троекуров, – они действительно цвета vert antique8; в тех местностях их много – небольшие, но укушение их почти всегда смертельно. У меня в этой же экспедиции умерли от этого двое солдат моей роты, и в страшных мучениях… Она очень любит тепло и, забравшись в палатку, не нашла ничего лучшего, как пригреться у меня за пазухой… Я обмер… Это слизистое, ползущее по тебе тело… трудно передать, какое это отвратительное ощущение… Всего меня внутренно поводило… А делать было нечего, змея каждую минуту могла раздражиться и укусить. Оставалось лежать по возможности недвижно – и ждать: авось либо вздумается ей самой уйти, как пришла, не причинив мне вреда…

– Не томите, батюшка! – воскликнула, перебивая его, Марья Яковлевна. – Что же, сама вылезла?

– Нет. Я был спасен… Пока я лежал в этом беспомощном состоянии, в лагере пробили зорю, и мой фельдфебель вошел в палатку за приказаниями. Видя, что я лежу безмолвен, он подумал, что я сплю, и громко окликнул меня. Я не ответил. Он подошел ближе. «Выше высокоблагородие!» Я потихоньку приподнял правую руку и указал ему пальцем на место, где уложилась змея. Он высоко приподнял брови, нагнулся надо мною и вдруг кинулся вон из палатки. Через несколько минут она наполнилась народом. Сбежались офицеры, солдаты; окружили меня… Медянка, как бы почуяв опасность, зашевелилась снова; по моей коже опять заскользили ее холодные извивы… Некрасиво, должно быть, было выражение моего лица, судя по тому, что читал я сам на лицах присутствующих. Все они были бледны и молчаливы, будто приговоренные к смерти… Только вот из толпы солдат отделяется один, протискивается вперед, мимо моих офщеров, и ко мне. Скулатый, низколобый, маленькие, живые татарские глаза, – я его знал, звали его Скоробогатовым. Подошел: «Ваше высокоблагородие, – говорит мне шепотом, – позвольте, я ее вытащу». Я повел на него глазами. Человек рискует для меня жизнью и рискует бесполезно: змея могла при этом точно так же ужалить меня, как и его. Я хотел заговорить, сказать: «Оставь!» Но язык уже не повиновался мне… Он тихо опустился на колени, засучив по локоть рукав, перекрестился… «Платком оберни, платком!» – услыхал я чей-то сдавленный голос. «Ловчай так будет!» И с этим словом он запустил мне разом руку в разрез рубахи… Я судорожно прижмурил глаза… и тут же широко раскрыл их. Надо мною быстро, как молния, пронеслась красная жилистая рука с чем-то мотавшимся на ней, зеленым, длинным и узким, как лента… Все разом крикнуло кругом: «Не тронула?» – «Цел». – А ротный?.. Кинулись ко мне: «Борис Васильич!..» Но я уже лежал в глубоком обмороке, каюсь, – закончил, усмехаясь Троокуров, – нервы