По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков
Анна раздумывала о том, что ей наговорил Смароков. И не знала, чему верить. Если правда, что их поведут всех под Кукину гору, то… может, рассказать сейчас об этом людям? И что будет? Попытаться бежать? В окна? Но тут кругом эти охранники. Сразу откроют стрельбу, сомневаться не приходится.
И потом, вдруг Левка все набрехал? Нарочно, чтобы запугать ее? И всех просто собрали для работ… Каких еще работ? Стариков, детей тоже для работ? Ну мало ли…
Могут и в самом деле отправить куда-то рыть траншеи, разбирать завалы в Рудню или в Смоленск. А может, и в Германию.
И это и будет наказанием за гибель коменданта и солдат?..
Анна дотронулась до головы руками. Ей казалось, что голова сейчас треснет.
Что происходит? Что они задумали?..
Было душно. И кто-то попытался открыть окно. Сразу же за окном выросла фигура с винтовкой и белеющей в темноте повязкой на рукаве.
– А ну не балуй!.. – крикнул охранник.
– Дядька Коля, дюже душно, – прозвучал мальчишеский голос.
– Я тебе дам жарко! Закрыть!..
– Ну дядь Коль…
Для убедительности охранник схватил винтовку с плеча и передернул затвор.
– Ишь, Черномашенцев Колька злыднем каким стал.
– А Шпаков Иван? Или Сетькин, что ль, лучше? Или его сынок Ваня? Совсем еще малец, а настояшший коркодил.
– И чиво лютуют, – говорила старуха в темноте. – Набили, как раков в рачницу.
– Рачница… это еще ничего, – отвечал ей мужской голос, – вот когда загрузят в котел…
– Типун тебе на язык! Чиво такое говоришь, а? Пьяной, что ли?
– Запьянеешь тут, не продыхнуть ни хера… Вылазить отсюдова надо.
– Ага. И схлопочешь по балде как раз, – отвечал другой мужской голос.
– А чего сиднем сидеть? Чего ожидать от них?
– Ничего. Утром разберутся. Это они сгоряча. Сейчас проведут дознание, пустят собак ищеек. Те в лес и утянут. К тем горячим ребятам.
– Они ультиматум объявят, – сказал парнишка.
– Какой еще? Кому? Нам?
– Не-а. Партизанам. Мол, или – или.
– Или – что?
– Так известно что. Или с повинной явка, или… или с заложниками будет.
– С какими заложниками?
– Да с нами, дядь Андрей. Мы и есть заложники.
– Ты, Спирька, балаболка! – одернул его женский голос.
– А что же делают с заложниками? – спросил кто-то.
– Выпорют перед управой.
– А не то увезут.
– Куда?
– Куда, куда… в Берлин.
– Ну хотя б мир поглядим.
– Дура ты, Дуська! Мир поглядим! Работой так завалют, что токмо и увидишь свои дырявые лапти.
Послышались смешки. Кто-то начал рассказывать про родственника, уехавшего на работы в Германию и присылавшего письма-открытки, мол, земля тут тучная, добрая, скот породистый, молочный и мясной, хозяин добрый, но требовательный, жилье отдельное, питание сытное, вино виноградное…
– Да заткнись ты со своим родственником, Тарас! Письма-открытки! Ха!.. Вот зараза. Брешет твой родственник.
– Почему это брешет?
– А потому, что на то и открытки!
– Не-е, все ж таки как ни крути, а немец он нации другой, не то что наш брат, русак. У нас в хате на постое трое. Аккуратные. Зубы с утра чистют. Песенки поют. На этих гармоньках таких махоньких поигрывают. Губами. И смеются над нашей рваниной, над дорогами, хатами, плетнями. Как вы, мол, живете? В каком, позвольте узнать, веку?
– Язва они все как есть. Язва на теле и душе человечества. И свастика как язва. Вертится.
– Никшни, Яшка. Чё болтаешь пустое и лишнее?!
– А вот завтрева как начнется наступление…
– Какое наступление? Чье?
– Наших.
– Откуда?.. До фронта – ого…
– Так и ближе силы имеются. Соединение Бати. И самолеты.
– Наш Сенька Жарковский?
– А у него этот, бомбовоз, аль стребитель?
– Арсений уж наверняка командир. Парень башковитой, хваткой.
– Да… вон, у врачихи спроси.
– Слышь, Ань, про Сеньку-то ничего ни гугу?
– Нет, – ответила Анна.
– Мм… А Жемчужный-то что? Илья Кузеньков? Осенью тада приезжал с важными фрицами. Он коло них кем? Толмачом, что ли?
– Он в музее так и работает.
– Ишь, и при наших в музее, и при ихних…
– Музейная крыса и есть, – сказал кто-то и выругался.
– Т-ш-ш. Тут где-то и его мамаша-то с мужиком.
– Да ну?
– А то.
– Так он же при бургомистре этом Мишагине?
– Ну и что. Оне же эвон… тые ишшо, гуси-лебеди савецкия, она секлетарша, а сам – счетовод. Машук их вписал.
– Так это по его списку, ну с которым он явился еще по осени?
– Шут их разберет. Заразы. Вон и врачиху затолкали.
– Ну, глядишь, Жемчужный-то и позаботится.
– О своих.
– А там и про нас подумает.
– Угу… Токмо как же он узнает?
– Узна-а-ет… Слухом земля полнится.
Под утро голоса стали стихать. Уже слышался и храп, дети посапывали. Анна озиралась в предутренних сумерках, иногда встречалась с чьим-либо взглядом. Люди казались какими-то тенями. Так вообще и бывает в этот час, все становится каким-то призрачным, нереальным. Неспроста в это время и приходят странные сны, и люди обычно умирают.
Казалось, что здесь собрались какие-то странники давних времен. Будто больница эта и есть странноприимный дом на дороге. Куда же они идут? Откуда?
68
Невыспавшиеся, злые, молчаливые Арсений и Илья быстро спускались по Большой Советской к Днепру мимо собора. Хотелось курить. А может, и совсем не хотелось, всю ночь прокурили, всё выкурили, даже окурки пустили на цигарки. Утром уже и курить нечего было, и позавтракать нечем, все запасы Ильи кончились. Только горсть сушеных яблок и была. Их и заварили вместо чая, посолили и пили-ели.
Утро было теплое, душное, хмурое, как перед дождем. Они шли, утирая испарину, поглядывая на проезжающие машины с немцами, на мотоциклистов в больших очках.
– Нам бы такой мотоциклет, – пробормотал Арсений, провожая взглядом немца на трещавшем мотоцикле. – И форму.
Они остановились у Днепровских ворот.
– Ладно, – сказал Илья. – Встретимся вечером.
– Долго придется ждать, – отозвался Арсений. – Хотя б знать, в какую сторону вы поехали.
Илья покачал головой. И вдруг обернулся, услышав грохот. По обочине дороги под Соборной горой грохотала тележка, которую толкал перед собой мальчишка в грязной кепке на два размера больше, чем ему нужно, в стоптанных кривых башмаках, линялой рубашке и коротких штанах. Он изменился в лице. Арсений тоже на мальчишку смотрел. И уже все понял.
