Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

Пытались они договориться с директором школы прочесть цикл лекций о православной культуре. Но в школу их не пустили (все учителя были еще советской, атеистической закваски, и учение Дарвина никто не отменял, так что по-прежнему происхождение от обезьян считалось законным и никого не смущало). Тогда они решили проводить воскресные занятия с детьми в сторожке при храме, другого помещения не нашлось. Пришли пять девочек и один мальчик – внуки бабушек-прихожанок.

– Что ж, пусть так, – говорил отец Алексий. – Пусть пять девочек и один мальчик. Дело не в количестве. Главное, начать, главное, делать свое дело, исполнять свой долг, а там – Бог поможет.

Маняша с ним соглашалась. И с горячим, молодым рвением готовилась к занятиям с маленькими неофитами (впрочем, иногда ей казалось, что по степени суеверия и темноты и детей и взрослых находится она не в срединной Святой Руси, а в каком-нибудь африканском племени мумба-юмба).

Тем не менее занятия продолжались, и количество деток понемногу увеличивалось, а вслед за детками потянулся и кое-кто из родителей в храм Божий, и теперь нет-нет да и придут постоять на богослужении да свечку поставить.

А когда дознали, что их молодая матушка – дипломированный врач, зачастили с болячками (больница-то далеко, не наездишься). И Маняша всем помогала. Разумеется, бесплатно. Теперь благодарные жители заискивающе кланялись и несли подарки: десяток яиц, баночку меда, бутыль молока, у кого что есть. Матушка краснела и отказывалась, пока муж не велел ей брать. Чтобы не обижались и не считали гордячкой.

Разумеется, идиллии никакой не было и не могло быть. Совершенно неожиданно Маняша столкнулась с противлением, казалось бы, облагодетельствованных и благодарных родителей. Дело в том, что по наивности ей захотелось навести порядок и красоту в их поселке. Вместе с «воскресными» детками они стали ходить по улицам и убирать бытовой мусор, намереваясь таким образом очистить все многочисленные несанкционированные свалки. Некоторым родителям это не понравилось: мой сын (моя дочь) вам не дворник!

На матушку нажаловались в Администрацию. Администрация, должная, по идее, сама следить за порядком, взяла сторону родителей и объявила Маняше: что у нас-де Церковь отделена от государства и самоуправства с детьми мы не допустим. Занимайтесь своим поповским делом, пока дают. Пришлось ограничиться наведением чистоты исключительно на прицерковной территории, где взялись помогать престарелые старушки во славу Божию да юродствующий бывший церковный староста.

Маняша долго плакала, не в силах постичь такой странный народный менталитет, на что наезжавший к ним в гости Леня не без злорадства на очередное ее расстройство каждый раз отвечал: «Что я тебе говорил! Надо было слушаться старших!»

Он по-прежнему пытался благодетельствовать молодой семье и продолжал ждать, когда же наконец юной леди надоест разыгрывать из себя декабристку и можно будет увезти ее в цивилизованную прекрасную жизнь.

От его помощи усиленно, но не всегда успешно отказывались. Отца Алексия смущали даже деньги, даваемые Леонидом на храм.

– Откуда я знаю, что это за деньги? Может, они неправедно нажитые, да и наверняка… Да и… можно ли брать деньги у неверующего, у нехристианина? – спрашивал он совета у благочинного.

Новый благочинный, отец Евсевий, смотрел на него как на умалишенного.

– Ты че, отец? Белены объелся? Дают – бери, бьют – беги. У тебя вон крыша валится, фрески который год мокнут! Между прочим – начало девятнадцатого века. Ты че?.. А не надо тебе, так ты пришли мне этого Леонида, я ему быстренько нарисую, где чего в моем благочинии поправить-починить. Везет тебе, дураку.

3

Юра поселился в домике бывшей тещи. Правда, по-холостяцки частенько являлся обедать к сердобольной матушке Лидии, просиживал до самого вечера и с неохотой возвращался в свой необихоженный медвежий угол.

Он долго не мог примириться со смертью Галины. Не мог поверить. Оказалось, что последним, кто общался с Галиной, был Леонид. Он отвозил ее в больницу, когда случился инсульт, он же сообщил отцу Алексию о смерти матери и помог перевезти ее тело из морга в Николино. И в силу этой причастности к ее последним земным дням и часам Леонид сделался теперь для Юры близким и почти родным человеком.

Памятуя временность проживания в тещиной хибарке, мечтал он вместе с сыном построить собственный дом, большой и просторный. Вскоре поменявшаяся в поселке Администрация выделила им для строительства роскошный (на высоком берегу Ильменя) участок земли и обещала помочь с лесом. Постепенно новая жизнь обретала реальные и какие-то обнадеживающе человеческие черты.

Маняша родила сына, которого назвали в честь него Юрой (в крещении Георгием). Юра умилялся и радовался: внук!

Так у Юры нежданно образовалась последняя в его жизни семья.

Этот неродной ему по крови внук сделался для него центром и смыслом остатка всей его, по собственному выражению, неудачно-нелепой жизни. И теперь, когда он наконец стал кое-что понимать в прошлом, происходящем и будущем, ему так хотелось вложить эти свои понимания в разум и сердце маленького Юрочки, чтобы он возрос русским православным человеком! Впрочем, к этому же стремились и его родители, так что расхождения в целях воспитания между ними не было.

Он вдруг стал ездить к отцу Феодориту. Никто не знал, о чем они подолгу беседовали, но после нескольких таких встреч Юра вдруг засобирался в Петербург. Он провел там в библиотеках и архивах более полугода и вернулся в Николино с материалами для своей новой книги (Юра говорил, что она будет для него последней) о царе-мученике и страстотерпце Николае Александровиче.

4

Прошло еще два года.

Летним вечером в парижском доме Виктора Александровича Шабельского принимали гостей из России. Виктору Александровичу исполнилось уже семьдесят пять (что и послужило поводом для визита родственников), но выглядел он, пожалуй, моложавее, казался бодрее и энергичнее, чем его двоюродный брат из России Юрий Петрович Мельников.

Оба брата сидели за чашкой чая в кабинете Виктора Александровича и вели, как всегда, нескончаемую беседу обо всем, что случилось в России за последние сто лет.

– Что бы там ни было, а для меня точкой отсчета начала двадцать первого века стало не разрушение американских торговых центров, а смерть Солженицына, – говорил Виктор Александрович. – Именно он вбил самый большой гвоздь в гроб мирового коммунизма…

– Дорогой Виктор Александрович, угрозы коммунизма – это детский лепет по сравнению с выстраиваемой нынче новой тоталитарной системой глобальной мировой власти, – отвечал Юра. – Все-таки коммунизм, пусть и в недостижимом идеале, речь вел о социальной справедливости, о счастье для всех…

– За исключением буржуев…

– Буржуи должны были перевоспитаться в ГУЛаге и после стройными