Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она глядела на него, ушам своим не веря… Так вот как философски относился он теперь к этой несбывшейся поездке в славянские земли, к которой он готовился, о которой мечтал с таким восторгом, без которой, писал он ей еще из Петербурга, все, что мог бы еще приобрести «из книг», было бы только одним бесполезным «ученым хламом», безжизненным материалом, лишенным всякого плодотворного и оплодотворяющего духа. Откуда же вдруг это равнодушие, это поверхностное отношение к тому, что было, что должно быть ему так дорого?.. Неужели Петербург успел его так скоро испортить?..

Но относительно самого факта он был прав и не заслуживал никакого упрека. Действительно, им было сделано «все, что от него зависело», и оставалось единственно ждать, когда «на небе опять проглянет солнышко». Тем не менее на душе у Софьи Ивановны не было покойно: она боялась уныния, а тут он вернулся вдруг весь сияющий, «сияющий какою-то непонятною фривольностью», говорила себе она…

Она внимательно следила за ним из-под опущенных век, между тем как он, поднявшись с места, принялся ходить по спальне, останавливаясь перед шкафами и этажерками, заглядываясь на ее саксонские куколки, на фарфоровые горшки с месячными розами, расставленными по окнам, на обвитый вечной зеленью плюща портрет Императрицы Марии Феодоровны в золоченой рамке под стеклом, – самый драгоценный для Софьи Ивановны предмет в ее комнате, – и улыбался какою-то умиленною и радостною улыбкою…

«Он счастлив, что вернулся домой, и ни о чем другом не может думать в эту минуту», – объяснила себе Софья Ивановна с успокоенным чувством – и улыбнулась тоже.

– Позвони, Сережа, – сказала она, – ты мне пыли нанес в комнату, ужас!

Вошедшему слуге она приказала отереть пыль с сапогов Сергея Михайловича и подмести пол.

– Вы не изменились, милая тетя, – весело рассмеялся Гундуров, – все та же у вас мономания чистоты!..

– Вот ты надо мною трунишь, – так же весело отвечала она, – а я от твоей княгини Шастуновой аппробацию за это получила, когда была она здесь… И все охала она, – громко рассмеялась Софья Ивановна, – и ахала, удивляясь, как это я, несмотря на «провербиальную1 грязь» русской прислуги, как я успеваю «obtenir ces effets la2», то есть попросту, как достигаю держать дом в опрятности. Уморил меня князь Ларион; «а это» пресерьезно объясняет он ей за меня эти мои «effets», «это иначе не достигается», говорит, «как посредством геометрии; советую», говорит, «вам учителя взять»… А она слушает его и ничего не понимает…

– Он удивительно что иногда позволяет себе отпускать ей, – сказал Гундуров, – образ княжны как живой промелькнул перед ним в эту минуту, и он передал Софье Ивановне эпизод с князьком за завтраком.

– Да, он умный человек, но… терпкий, – молвила она, выслушав, своим обычным, серьезным тоном и как бы отыскивая подходящее выражение…

– Князь-Михайлу он детям его собою не заменит! – примолвила Софья Ивановна, помолчав, и вздохнула.

– И как это чувствительно для княжны Лины! – вырвалось у Гундурова.

В звуке его голоса было что-то, что опять так и кольнуло Софью Ивановну. Она уставилась на него:

– А ты почему думаешь? – спросила она, стараясь произнести эти слова как можно спокойнее.

Но он стоял к ней спиною и глядел в сад: она не могла видеть его лица…

– Княжна в разговоре, – отвечал он не сейчас на вопрос тетки, – сказала несколько слов про отца, и из них я мог заключить…

– Что ей дорога его память, – договорила Софья Ивановна, не дождавшись конца фразы племянника, – это ей приносит честь!.. Он стоил этого!..

– Вы его любили, тетя? – сказал Гундуров, обращаясь к ней.

Странное дело, – эти слова как бы смутили Софью Ивановну. Она несколько времени не находила ответа… Кто изведает изгибы женского сердца? Быть может, в эту минуту совсем в ином значении представлялся для нее бесхитростный вопрос племянника, и в душевной глубине своей старалась разобрать она, какое в действительности чувство внушал ей этот человек, с которым она встречалась на несколько часов в длинные интервалы трех, четырех лет, не разумея его никогда иначе, как за умного и приятного собеседника, но которого каждое слово в эти редкие их встречи хранила ее память до сих пор, а смерть глубоко и долго щемила ей сердце…

– Он такой же был, как князь Ларион, – промолвила она наконец, – образованный и блестящий, – они оба очень хорошо учились, сначала в Англии, потом в немецких университетах, но более теплоты в нем было, сердца… Счастием в жизни он похвалиться не мог! Эта его женитьба… Они совсем было разорились; у отца их были счеты со стариком Раскаталовым, – он в один прекрасный день выписал князь-Михайлу из-за границы и женил его без церемонии… на этой Аглае… Тяжела, говорят, была ему жизнь с нею, очень тяжела… да и он, по правде, муж-то был не образцовый… В службе тоже, – начал великолепно, а кончил ничем. Немецкое начальство давило его всю жизнь, боялось его острого ума и русской души… Под конец уж, года за три до смерти, попал он посланником к ничтожному немецкому двору. – «Я похороненный человек, – говорил он мне, мы тогда перед его отъездом туда виделись с ним… ты был тогда в пансионе, – я похороненный человек – и могу теперь говорить о себе, как о мертвом и чужом. У меня были способности, а – главное – горячее желание служить отечеству, служить настоящим, русским пользам. Был случай – во время войны греков за независимость, – я имел возможность сказать свое положительное слово. На меня было обращено внимание. Но с тех пор за то я был, по-видимому, записан в число опасных, и к делу уже меня больше не допускали… Таких, как я, много у нас, – говорил он по этому случаю, – такова, должно быть, судьба России, что еще долго должны томиться под спудом и материальные, и духовные ее силы!..» Никогда не видала я его таким печальным, как в этот – в последний – раз… – домолвила Софья Ивановна, помолчав опять. – «У меня, – говорил он, – осталась одна радость – дочь! Дай Бог мне дожить…»

– Да, тетя, – перебил ее неожиданно Гундуров, – она необыкновенная девушка!

– Необыкновенная… – повторила бессознательно Софья Ивановна – и так и обмерла…

Эти сверкавшие глаза, зазвеневший как натянутая струна голос, – у нее не оставалось сомнений… Это был пожар, всего его разом охвативший в эти два, три часа, проведенные в Сицком, и с которым – она сейчас это почуяла – приходилось серьезно считаться.

Открытие это застигло ее совершенно врасплох. Умная женщина была Софья Ивановна, но, как это