Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Из кабины вышел в синем летном мундире командир корабля. Он доложил о протекающем полете, о высоте, скорости, температуре воздуха за бортом.
– Есть ли какие-нибудь пожелания? – спросил командир, чутко и преданно вглядываясь в Избранника.
– Может быть… – Избранник задумался, словно пытался определить блуждавшее в нем желание, подыскивая ему словесную форму. – Если можно, я бы хотел пройти вместе с вами в кабину.
– Прошу вас. – Командир корабля отступил, позволяя Избраннику подняться и пройти в полуоткрытую дверь кабины.
Второй пилот и штурман сидели среди кристаллических стекол, наполненных синевой. Они были окружены циферблатами, экранами, дисплеями, блестящими тумблерами, подсвеченными индикаторами. Кабина напоминала застекленный череп со множеством вживленных электродов и датчиков, дающих представление о жизни огромного существа, парящего в воздушных потоках.
Самолет летел на автопилоте, бортовой компьютер держал машину на невидимой, прочерченной в небесах траектории.
– Могу я сесть? – Избранник смущенно указал на пустое кресло командира с торчащей рукоятью управления.
– Разумеется. – Командир помог Избраннику занять место, начал было объяснять ему назначение приборов.
– Спасибо, я знаю, – мягко остановил его Избранник. – Я изучал управление самолетом. – Он пробежал тонкими, почти детскими пальцами по тумблерам, по нежно светящимся красным и зеленым индикаторам. Виновато улыбаясь, произнес: – Вы позволите мне ненадолго остаться в кабине одному? Ничего не буду трогать. Самолет на автопилоте. Просто хочется оказаться одному в этой великолепной кабине.
Понимая его прихоть, извиняя его, штурман и второй пилот поднялись и вслед за командиром покинули кабину, затворив дверь. Перешли в салон, на удобный мягкий диван, вольно развалились, утонув в замшевых складках. Они сидели, болтали, шутили, предвкушая приземление в южном приморском городе, думая о том, как, оставив машину на летном поле под охраной бдительных стражей, на несколько дней поселятся в удобном отеле у моря, станут купаться в прохладном шипящем морском рассоле, растираться до красных пятен махровыми полотенцами, сидеть под матерчатым зонтиком на дощатой веранде, глядя на синеву, на белый корабль, на играющих дельфинов, медленно попивая из бокалов красное сухое вино. Сидели так с полчаса. Командир поднялся, направился к кабине:
– Посмотрю, может, он задремал за штурвалом… – Он исчез в дверях. Через секунду появился, изумленный, растерянный. – А ну-ка, идите сюда!..
Остальные двое вошли в кабину. Она была безлюдна. Кресла пилотов пустовали. Ровно, мерно шумели турбины. Горели разноцветные индикаторы. Избранника не было. Только в кристаллическом стеклянном ромбе кабины слабо пылала прозрачная радуга. Она стала рассыпаться на пучки летучих лучей, гаснуть. Превращаться в синеву, в пустоту.
Глава тридцать пятая
Белосельцев уехал из Москвы на свою пустынную дачу, в бревенчатую избу, где потекло его время в тяжелых осенних дождях, туманных сумерках, долгих ночах, когда сны мешаются с шумом ночного ветра, несущего от полярных шапок близкие холода и метели. Он скрывался от всех, в том числе и от боевого друга Кадачкина, трижды спасавшего его от погибели, быть может, для того, чтобы толкнуть его в смерть. Русский орден, в котором состоял военный разведчик Кадачкин, взорвал самолет «Суахили», устранил конкурентов, и Избранник легким мановением руки перебросил игральную карту на ломберном столе. Среди горячего пепла «Суахили», на обломках самолетных шпангоутов и обгорелых костей утверждался другой круг людей. Другой сокровенный заговор, торжествуя победу, окружая Избранника советниками, помощниками и стратегами, охватывая его пластами соглядатаев и охранников. Так пчелиный рой, повиснув на древесной ветке, оклеивает матку гроздьями шевелящихся глянцевитых сгустков, запечатывает в свою живую пульсирующую глубину, пока не подкрадется умелый пасечник, ловким движением не смахнет рой в холщовый мешок. Русский орден будет уничтожен другим, покуда неведомым заговором, а тот, в свою очередь, падет жертвой следующего, притаившегося в сумерках ненаступившего дня. Так усилиями спецслужб, комбинациями жрецов и разведчиков, интригами масонов и тайных обществ движется история, каждый раз слегка отклоняясь от вмененной ей цели, сходя с проложенного для нее курса, устремляясь по иной траектории, с поправкой на ветер истории.
Белосельцев, чья жизнь заговорщика включала его в бесконечные операции и проекты спецслужб, чудом спасся от гибели. Он вышел из бесконечной анфилады проектов, выпал из истории. В остановившемся, как заглохшие часы, мироздании слушал шум ливня за окнами, шуршание бурьяна о бревенчатые стены избы. Сквозь дремоту, у остывающей печки, ловил полет ночного студеного ветра, в котором, как белый пушной зверь, свернулась первая метель. И крохотный пузырек бессмертия, как светящаяся кровяная частица, кружил по его сосудам, проникал в капилляры, гулял по всему телу, словно крохотный страж и дозорный. Стерег его жизнь.
Белосельцев погружался в зиму, как и вся окружавшая его природа. Как бабочки и жуки, которые бесшумно укрывались в щелях избы, в трещинах старых бревен, в наличниках и слуховых окнах, чтобы спать среди морозных звезд, блеска ледяных сугробов. Как рыбы в озере, которые ушли на илистое дно, окаменели в холодной непрозрачной воде с серебряными отпечатками ледяного ветра. Как последние птицы, что покидали голые, иссеченные дождями леса, побросавшие на землю свои сырые рыжие ворохи.
Белосельцев прибрал клумбы, выкопав и рассадив луковицы, корневища и клубни, над которыми еще недавно раскачивались восхитительные соцветья тюльпанов, гиацинтов, пионов.
С болью и состраданием смотрел на блеклые чашечки желтых и малиновых примул, на венчики чахлых садовых ромашек, которые запоздало расцвели перед морозами, жалобно тянулись к негреющему солнцу, обреченные на скорую смерть. И когда ударили холода и земля стала серая, звонкая, как железо, и в металлических бочках застыл сизый, как голубиное оперенье, лед, цветы все еще пестрели на грядках, вмороженные в синий студеный воздух, пока их не засыпало снегом.
Весь декабрь он прожил среди снегопадов, оттепелей, колючих свистящих порош, в мелькании коротких хмурых деньков, наполненных нехитрыми хлопотами, связанными с поддержанием жизни. Он чистил картошку, колол дрова, топил печь, с наслаждением тянул из кружки горьковатый горячий чай, глядя, как меркнет синее оконце и на забор присела знакомая сорока, чтобы проститься с ним перед наступлением темноты. Он запирал дверь, зажигал в доме свет и, сунув ноги в теплые старые валенки, принимался за чтение. Читал наугад, снимая с полки Тютчева, Лермонтова, Гумилева, странствуя вместе с ними по континентам,
