Лиственницы над долиной - Мишко Кранец
— Мы должны найти путь к человеку, — перебил его священник. Он хотел еще что-то добавить, но вмешался Алеш:
— Да, к человеку, к самому обычному, простому человеку, к тому, что работает на фабрике или носит корзину за спиной — все равно. И тогда уж — вперед!
Воспоминания охватили Петера, и он воскликнул:
— К человеку! А ты помнишь, Алеш, как мы все это когда-то обсуждали? И если у вашей власти есть какие-то задачи, то эта — главная. А от человека — к богу! — размечтался он. — Человечеству следовало бы найти путь назад, домой…
Тут снова заговорил художник:
— Я смотрю в будущее, верю в него. Скоро начну верить и в человека — в завтрашнего человека, который покончит с войнами и прочими подобными глупостями, за исключением, конечно, борьбы за свободу.
— А я мечтаю, — тихо возразил священник Петер, — что вернусь в прежнюю обитель, но она будет более совершенной.
— Алеш! — воскликнул художник. — Создайте нового человека, создайте новый мир. В вас я еще верю… Ну, а сейчас дай мне черешневой наливки, я совсем запыхался, а, как утверждают альпинисты, водка на таком подъеме не рекомендуется.
Он вытащил бутылку из кожаной сумки священника, которую нес Алеш, и, вынув пробку, сделал несколько больших глотков, затем протянул бутылку Алешу.
— Надоело мне философствовать! Хочу отдать глаза свои и сердце красоте, которая буквально цепляется за ноги — вон какой тут пышный вереск и какие великолепные подснежники! И этот роскошный ковер простирается до величавых лиственниц. Мне кажется, нигде в мире нет такой красоты, как в окрестностях Урбана, да вот не удается мне закрепить ее на холсте — ловит ее только сердце.
Алеш вежливо предложил бутылку священнику, который с жадностью отхлебнул несколько глотков, потом выпил сам. Затем оба они окинули взглядом открывшийся вид — все это великолепие, опьянившее художника. Слева от проезжей дороги круто вздымался откос, поросший елями и лиственницами. Между деревьями тянулся к солнцу папоротник и другие травы, на полянках розовели вересковые подушки. А справа зеленые луга обрывались вниз, туда, где в ущелье шумела речушка; по другую ее сторону горный склон в зарослях елей, сосен и буков снова устремлялся ввысь. Яркое солнце щедро заливало луга.
— Когда ты станешь настоящим художником, — сказал Петер Заврх с какой-то набожностью, — все это заговорит с тобой, все превратится в песню: вереск и подснежники, луга и поля, осыпи и стога сена, лиственницы, в которых шумит ветер, и речушки, журчащие день и ночь, маленькая пчелка, пеночка, дрозд, голуби, синее небо, ветер и облака — и человек тоже, человек, Яка, прежде всего. Думаю, красоту просто срисовать нельзя. Во всем должен быть ты сам — в вереске, в цикламенах, в ветре, а в первую очередь — в человеке. Все это — часть тебя, твоего сердца, твоей веры, твоей красоты, твоего стремления к прекрасному, и все ты должен претворить и выносить в себе, все заново воссоздать…
Мудрствования старого священника поразили и Яку и Алеша. Захваченные его воодушевлением, они с удивлением смотрели на него. Наконец Яка сказал взволнованно:
— Ты говоришь так, будто всю жизнь только и делал, что ловил прекрасное полными горстями и сердцем.
— Да, ловил, — тихо ответил Петер Заврх и вскинул голову, — все время ловлю прекрасное — сердцем, не для картины.
— Мы все его ловим сердцем. А я хотел бы его не только поймать, но и запечатлеть на полотне, — сказал Якоб, — подарить эту красоту людям — всем, кто, глядя на нее, будет радоваться и находить в ней утешение.
При этом он невольно подумал о Минке. Ему показалось, что она убежала от него нарочно — только для того, чтобы отрезать ему все пути к прекрасному, о чем так вдохновенно говорил Петер Заврх и о чем громко и непрестанно твердило его сердце; может быть, Петер вообще ничего подобного и не говорил, потому что вдруг он изрек нечто прямо противоположное:
— Наивысшую красоту я нашел в боге.
— Оставь ты бога в покое, — сердито заворчал Яка, — особенно сейчас, когда все сказали свое слово — природа, человек и мое сердце! Бог — это составная часть минувшей истории, — добавил он решительно. — Вечен только человек, и вечна красота, что родилась вместе с ним и будет жить до конца его дней.
Священник свернул с проезжей дороги на узкую тропинку, ведущую мимо осыпей в котловину, со всех сторон окруженную лесом. Внизу, испещренные огромными рытвинами, раскинулись луга, кое-где поросшие кустами и деревьями — купами и поодиночке. Местами склоны были крутыми, почти отвесными, по ним струились ручьи, с веселым журчаньем перескакивавшие через камни, образовывая ступенчатые каскады водопадов. По берегам зеленели болотные травы, а где повыше — были высажены фруктовые деревья, которые уже вовсю цвели.
Путники прошли мимо осыпей. Теперь перед ними открывалась вся котловина.
Остановившись, они в изумлении засмотрелись вниз. Там стоял
ДОМ В ОКРУЖЕНИИ ЦВЕТУЩИХ ЧЕРЕШЕН,
усадьба двадцатидвухлетнего племянника Петера Заврха, Раковчева Виктора, всю свою жизнь прожившего здесь, на отдаленном хуторе, откуда до самых ближайших соседей полчаса ходьбы.
За год до окончания войны немцы убили его отца, случайно, когда тот заготовлял дрова в лесу, где шла облава на партизан. Отец его был человеком не робкого десятка и отнюдь не скупым — двери его дома, как и других домов под Урбаном, были открыты партизанам и днем и ночью. Только не удалось им уговорить его уйти с ними в леса. И все равно он погиб в лесу.
Мать Виктора умерла еще до войны, когда он был трехлетним мальчонкой. В дом взяли Марту, робкую четырнадцатилетнюю девочку, у которой было тяжелое детство, что навсегда наложило на нее болезненный отпечаток. А поскольку батрак Рок тоже был человеком со странностями, Виктор вырос в чудно́м окружении — среди молчаливых людей, открывавших рот лишь в том случае, когда необходимо было о чем-то спросить или что-то ответить. Рок и Марта срослись с этим домом, стали его неотторжимой частью, как и другие предметы, только были они предметы одушевленные.
Когда погиб отец, Виктору было почти двенадцать лет. Дядюшка Петер и тетка Мета, навязавшие ему свое опекунство и считавшие себя в какой-то мере совладельцами усадьбы в Раковице, хотели, чтобы мальчик взял в дом еще кого-нибудь, кто помогал бы в работе. «Кого-нибудь
