Цеце - Клод Луи-Комбе

приводит в толпу и нуждается в братстве. Здесь же эти условия ничем внешне не обоснованы. Если во всем придерживаться — а придерживаться необходимо — зрелища, представленного в пустой комнате, Пустыня ограничена собою же и не способна предложить ничего, помимо пробегающего по ней беспрерывного движения. Впрочем, это движение следует определить с большей точностью. Прежде всего его не надо представлять себе как прохождение волн, что навело бы на мысль о частоте и ритме и заставило увидеть гармонию там, где она отсутствует. Нет. В конфигурациях, которые здесь складываются и распадаются, есть нечто спазматическое и аритмическое. Их невозможно предвидеть. Главенствует скорее впечатление хаоса, в том смысле, что нет никакой системы отсчета, никакой фиксированной точки в пространстве и времени, никакого центра, чтобы зацепиться, — и выходит, что реальность и в совокупности, и в каждой детали затронута измерением кошмара. Но термин кошмар не имеет здесь смысла, поскольку отсылает лишь к минувшему сну, к воспоминанию о сновидении и, следовательно, к расстоянию, которое сознание давешнего сновидца полагает между собой и тем, что было его сном. Здесь же не видно никого, кто, увидев сон, мог бы сказать о нем: это был кошмар. Видна лишь Пустыня, заключенная в пустую комнату, в помещение, целиком и полностью определяемое наличием этих высоких окон без занавесок, Пустыня, одержимая шевелением субстанции, к которому, хотя его закон и не выявить, можно подступиться через образ кишения. Отсюда, несомненно, и стоило бы начинать. Следовало бы сказать: оно кишит, даже если потом придется уточнить природу этого оно. Но, естественно, невозможно вернуться к тому, что уже было сказано. Подобное предприятие предполагало бы в действительности, что в мышлении можно циркулировать во всех направлениях, тогда как — что слишком хорошо известно — мысль развертывается в последовательности, которая подталкивает вас вперед (а если перестает вас подталкивать, значит она вас уничтожила). Собственно говоря, было ли это уже сказано, говорится ли теперь или отложено, чтобы быть сказанным позже, не имеет особого значения. Бесспорно, что оно кишит. Кишит среди черного, кишит среди серого, быть может, кишит даже среди белого, но это уже не так бесспорно: действительно, можно сказать, что белое не так подвижно, не так активно, а его движение, если тут имеет место движение, прослеживается в сравнении с тем, что творится вокруг, то есть в черных и серых зонах. Там — кишение в чистом виде, целиком сжатая в себе масса, которая покрывается в своем бурлении накипью. Невольно вспоминаются процессы брожения, внутренний напор, направленный одновременно и на собранный виноград в целом, и на каждое зернышко каждой виноградины, бесчисленная сумма микроизвержений в недрах собранного воедино насилия, которое отказывается излиться вне самого себя, которое сдерживается, которое сохраняет в себе тайное ядрышко энергии, которое ограничивает себя, дабы не прорваться, и направляет всю свою активность на процессы диффузии, позволяющие заявить, что эта масса взялась. В подобных процессах присутствует убежденная настойчивость, тотальная, поддерживаемая всеми энергетическими мощностями мобилизация и что-то вроде безнадежного ликования — безнадежного, потому что оно не приводит ни к чему, кроме самого себя, ликования, потому что оно подстрекает себя плясать до смерти. Здесь нужно вспомнить, что алхимическая мутация, происходящая в завершение кипячения или ферментации, иначе говоря, на горизонте кишения, на деле предполагает смерть мутирующего. В этом смысле можно говорить о своеобразной щедрости, свойствен ной тому, кто решил воплотить экзальтацию в величайшем одиночестве и усугубить ее даже и со смертью. Но дело не в этом. Претенциозно рассуждать о смерти, тогда как, если быть честным, нет слов, способных передать абсолютность тишины и ничтожество бытия. Нужно удовольствоваться строго отмеренными истинами и ставить только те проблемы, на которые может пролить ясный свет простое восприятие вещей. Здесь, например, оправданно было бы задаться вопросом, совместимы ли друг с другом образы кишения и Пустыни. Ведь когда говорят о кишащей земле, зачастую имеется в виду множество людей, хлопочущих на отдельном клочке земного пространства, например на рынке с разгоряченной толпой торговцев и покупателей, на собрании, на массовом мероприятии, в перенаселенных дельтах Китая и Индии, среди множества бесполезных популяций, весь смысл существования которых сводится к тому, чтобы кишеть. Кишащая земля всегда предполагается землей населенной. Но, естественно, совсем иначе обстоит дело с данным пейзажем без персонажей в обрамлении окон без занавесок. Образ кишения никоим образом не упраздняет и даже не сглаживает другой, столь же очевидный и столь же абсолютный, — образ пустыни. Так что нужно представить себе кишмя кишащую почву, каковая не перестает от этого быть почвой и только почвой, — почву, сама материя которой одушевлена, непостоянна, исполнена своего рода беспрестанно ее подстегивающей жизненной силы. Она всё время шевелится, словно от вздувающей опару закваски, снова и снова, не в силах остановиться. И всё это без неба и солнца, без открытого горизонта, без, по всей видимости, замысла и перспектив на будущее. Ибо действительно кажется, что нет никаких оснований ждать появления новых структур, способных преобразить пустынность пространства. Ничто не наводит на мысль, что в результате последовательных микромутаций Пустыня в один прекрасный день может стать чем-то вроде саванны, леса, берегом озера, потайной бухтой для слепых рыбаков, садом наслаждений и пыток, нефтеносным месторождением, залежью угля, свинца или меди. Конечно, можно ждать всего, на всё надеяться, но только если закрыть глаза, отказаться, от взгляда — не стоит говорить: его отведя, ведь на что его можно отвести? когда нет вообще ничего, кроме уединенного кишения в пространстве пустой комнаты. В самом деле, если скрупулезно придерживаться видимости, то тут больше ничего нет, по меньшей мере на уровне обычного зрения, в сущности честного, откровенного и бесстрастного. Но, очевидно, можно усомниться, таково ли зрение того взгляда, на который до сих пор делались намеки. На подобный вопрос невозможно ответить, если полагать, что вышеупомянутый взгляд и в самом деле созерцает и рассматривает описанный ранее пейзаж в одиночку и что, следовательно, на его уровне не может быть и речи о том, чтобы сопоставить получаемые им данные с иными, полученными другим взглядом, опять же при условии — тяжелая для поддержки гипотеза, — что эти два взгляда встречаются и обмениваются. Но дело не в этом, и проблема из-за упрощения остается неразрешимой. Заведомо не узнать, точно ли улавливает пресловутый взгляд реальность вещей. Заведомо не узнать, возможно ли другое ви́дение вселенной, если только это слово в состоянии обозначить и обрисовать нечто столь же простое (хотя и не лишенное сложности), как пустыня, представленная в комнате вроде пригоршни песка в банке.