Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Погода переменилась тем временем. Задул холодный ветер, небо заволоклось тучами. Обеденное время разогнало гуляющих с Кузнецкого моста. Все словно посерело и закисло кругом… «А давно ли проезжал я здесь и напевал:

Quel beau jour,

Quel beau jour pour les amoureux?

– пронеслось в памяти Троекурова…

– Троекуров, здравствуй, давно приехал? – послышался ему голос из обгоняющей его коляски.

Он обернулся.

В коляске сидел Фифенька Веретеньев, в лиловом галстуке и шляпе набекрень, и весело кричал ему, присвистывая в пустое отверстие недостававших ему спереди зубов:

– Ты в клуб?

– Нет! – коротко отрезал он в ответ.

– Приезжай, я тебя сейчас запишу, там сегодня уха! – крикнул еще раз Фифенька и промчался мимо.

Троекуров велел кучеру своему остановиться у ресторана Шеврие, вошел туда, спросил карту и, усевшись в углу за столик, долго разглядывал ее, как бы не зная, на чем остановиться, и наконец, к некоторому удивлению почтительно выжидавшего его приказания официанта-татарина, кинул карту на стол и проговорил сквозь зубы:

– Все равно, подай чего-нибудь!..

– Слушаю-с… Вина какого прикажете?

– Вина?.. – повторил он, рассеянно глядя на спрашивавшего.

– Хозяин на днях отличную партию бургонского получили, ваше сиятельство, – прошептал, наклоняясь к нему, тот, будто с намерением сообщить ему государственную тайну, – Шамбертень великолепнейший!

– Хорошо, подай!..

Еда не шла в горло Борису Васильевичу. Он отсылал, едва отведав, подававшиеся ему блюда и морщился, словно приняв лекарство, вслед за каждым проглоченным куском. Но предложенную бутылку Шамбертеня он выпил до дна и за последним глотком встал и отправился в свой нумер.

– Письма есть? – коротко спросил он вышедшего ему навстречу Матвея.

– Никак нет! – ответил тот, принимая шляпу и перчатки барина.

– «Il faut pourtant en avoir le cœur net»3, – сказал себе мысленно и почему-то по-французски Троекуров, опускаясь на диван.

Он скользнул взглядом по лицу своего слуги, зевнул:

– Княжна Кира Никитишна здесь остановилась в покровском доме; она собирается уезжать, – неопределенно проговорил он, – ты сходишь к ней, скажешь, что я тебя прислал, не будет ли каких приказаний… и все исполнишь, если что ей нужно… A какой ответ будет, придешь мне сказать.

– Слушаю-с. Сейчас прикажете?

– Само собою!..

– Вы изволите теперича дома оставаться? – осторожно спросил Матвей, зная, что барин «вообще не терпят, чтоб их спрашивали».

Барин оглянулся, подумал…

– Я, может быть, в клуб уеду, в Английский… Ты туда приди с ответом.

– Слушаю-с!

Он отправился. Борис Васильевич остался один. Он растянулся на диване, прижмурил глаза и долго оставался так, погруженный в глубокое внутреннее размышление.

На дворе наступали сумерки, полумрак обымал уже углы комнаты… Троекуров поднялся, прошелся раза два мимо окон, надел шляпу, машинально взглянув на себя при этом в зеркало, вышел и, кликнув свою коляску, велел везти себя в Английский клуб.

Там, в биллиардной, прямо против двери, в углу, за ломберным столом сидели Фифенька Веретеньев, приятель его, первый по Москве игрок в коммерческие игры, monsieur Lecourt, приезжий из Петербурга Чижевский и такой же приезжий гвардейский гусар с необыкновенно красными и толстыми губами. Они резались в преферанс «по маленькой». Подле них, на особом столике, стояла в холодильнике бутылка шампанского… В этой известной во всем клубе «Лекуровской компании» таких бутылок до первого штрафа выпивалось играющими иногда до пятнадцати. Они записывались за каждым, по очереди, ставившим ремиз, опорожнялись и заменялись новыми с неимоверной быстротой.

– Спасибо! – кивнул, подходя, Троекуров Фифеньке, записавшему его, подал руку знакомым и опустился подле него на диван.

– Человек, стакан!.. Выпьешь? – спросил тот.

– Не буду, нет!..

– Жизнь есть пир, – с покатистым смехом проговорил на манер лозунга, останавливаясь у стола, Мишка Таранов, остроумец и толстяк, сам уже несколько лет променявший былое жуирство на отчаянные споры о «матерьях важных» в «чернокнижной».

Он подмигнул сквозь очки на играющих, дружески потряхивая между тем руку Троекурова.

– Пир, пир! – с хохотом подтвердил monsieur Lecourt, белокурый весельчак с выбритым начисто и оплывшим лицом. A вот тебе и карамболь по красному, – с тем же смехом отнесся он к гусару, объявившему семь в червях, и показал ему свои карты, – дама сам третей, туз и фуршетка козырей, ставь ремиз! Я, брат, строг, но справедлив… Следующая бутылка за тобой!..

Гусар, уже наполовину готовый, мотнул головой в знак согласия, выписал над чертой пульки исполинскую цифру 20, при чем мелок разлетелся в куски под его здоровыми пальцами, и запел вполголоса:

A кокетка,

Как ракетка,

В миг взовьется, заблестит…

– Ах, мороз-морозец,

Молодец ты русский,

– проречитативил в свою очередь, сдавая карты, Lecourt, – ты бы вот послушал, как это Маня поет; косточки все пробирает, чертовка…

– Поедем отсюда к ним! – поспешно предложил молодой воин.

– Дело! Чижевский, едем?

– Охотно, я давно цыган не слыхал.

– Фифа, и ты?

– Не могу. У меня сегодня soirée comme il faut4.

– У кого это, кого пленять собою будешь, Фифочка ты моя забубенная?

– У купца Подсолнухина, на Пятницкой, по случаю бракосочетания их с девицей Сыроешкиной, бал с угощением и avec le оркестр Сакса, – присвистнул Веретеньев и подмигнул: – sans (то есть без этого), говорю ему я дирижировать не могу.

Вся компания залилась смехом.

– A avec, – спросил Таранов, – сколько ты у него призанял?

Фифенька скорчил жалобную гримасу:

– Вздор самый! Пятьсот всего, и то под вексель дал, аршинник!..

– Э, брат, как ты с цены съехал! – протянул Лекур, высовывая язык. – В распородажу видно товар пошел.

Все расхохотались опять.

– И вот как видишь, – громко сказал Таранов, обращаясь к Троекурову, – это у них 365 дней подряд в году и десять лет кряду – та же гульба и песня идет:

Nous n’avons qu’un temps à vivre,

Amis, passons le gaiement5?..

– Верно! – крикнул Лекур, опорожняя вино, остававшееся в стоявшем подле него стакане, и поднял его над головой. – Дю шампань, жюска ла мор6!

– Не зайдешь к нам? – шепнул Троекурову Таранов, разумея «чернокнижную».

Это была в те дни узенькая, в одно окно, с единственным диваном и тремя-четырьмя покойными креслами комната, рядом с «читальною», куда собирались клубные «мудрецы», как утверждала лекуровская компания, «Европу делить». Не многочисленно, но необыкновенно задорно было собиравшееся там каждый вечер общество; гул споров, перемежаемый взрывами хохота, вызываемого забавными анекдотами, главным поставщиком которых был тот же Таранов, стоял неумолчно в ней, как дым в курной избе.

Там уже «шли дебаты» (все о том же «европейском парламенте», о котором до