Бесконечное землетрясение - Эван Дара

На обратном пути к особнякам он роняет камень одиннадцать раз. Он начал считать после четвертого падения, решив в терапевтических целях наглядно показать себе собственную слабость.

Дождь прекратился, но тропа осталась грязным месивом. В веренице позади и впереди него никто из надрывающихся мужчин, отягощенных камнями, не может стереть с лица капли дождя. Когда влага перемешивается со скользящей по щекам пылью, кажется, что лица тают.

Он совершает еще два похода на кладбище и обратно, прежде чем жадно глотающие воздух легкие и безжизненно висящие руки убеждают его, что больше он идти не может. Он стоит у самой ограды, окружающей территорию особняков. Поясницу прошивает боль, в левом колене стреляет. Мужчины и мучения неразделимы. Его удивляет, насколько знакома ему эта процедура. Отворачиваешь лицо от жандарма, получаешь печать, бросаешь камень у многоэтажного дома. Отступаешь в сторону, давая дорогу каменщику, смотришь, как он карабкается наверх, быстро толкает камень к наружной стене, уже подпертой десятками других камней. Камненосы падают без сил возле главных ворот, их тела распластаны, хрустят, согнуты полумесяцем и подергиваются. Тут же стоят ящики с папайей и бананами, до того перезревшими, что их сняли с продажи и раздают бесплатно. Дети, таскающие камни в половину веса их тела, будки для использованных перчаток, которые пойдут в переработку. Повсюду, вдоль и поперек, одно и то же. Современная островная классика. Принесшая ему за все часы надсадного труда тридцать два флорина.

Он поднимает правую руку, потом левую, потягивается усталым телом. Потом он слышит что-то необычное. Это музыка. Он поворачивается к ближайшему особняку, смотрит на него сквозь решетку ограды. Откуда-то из-под щипца на втором этаже дома звучат струнные инструменты. Они выпевают сладкие, мелодичные звуки, длинные строки, которые соединяются в целый рассказ, быстро перемешиваются, машут на прощание трелями, насквозь пропитанными духом девятнадцатого века. Потом музыка прекращается — унесенная ветром или остановленная кем-то. Обладателем стереосистемы. Тем, у кого есть занятия получше. Вот она и исчезает, каждая нота. Возвращается землерев. Ужас как быстро.

Ему интересно, спокойно ли в особняках, полностью ли каменные подпорки сводят сотрясение на нет. Есть ли там миски с молоком и расклад рамми на столе. Обувь, стоящая на месте, и стираное белье, которое сушат, накинув на открытые двери. Может быть, полы подвешены на гидравлике и потому парят. А края окон замазаны шпаклевкой. Чтобы не трескались.

Однажды в распределителе в бывшем Виль-Эмиле он подслушал человека, разговаривавшего с самим собой. Нижняя часть его тела была такой тощей, что вместо леггинсов мужчина носил зеленый джемпер, весь в зацепках. Тот человек говорил, что все люди из особняков покинули остров или, как ни странно, их никогда там не было. Почему человек-нитка так думал? Ни одно из этих утверждений нельзя доказать. Обоим не хочется верить. Особняки дают людям работу, а это уже немало. Их обитатели совершают благодеяние.

На следующее утро он рано встает и облачается в доспехи. Торопливо направляется в бывший Мажино, складывая постель уже по пути. После очередного бумса правое бедро вопит с небывалой силой. Прямо над коленом сосредоточена кинжалообразная глубокая боль.

В городе впечатление бесплодности не изменилось, а вот жители — и да, и нет. Он говорит себе, что это, должно быть, другие люди, но они мечутся и бьются в судорогах точно так же, как и все остальные. Все носят такое же покрытое коркой грязи защитное снаряжение и/или лохмотья. Большие заброшенные пространства усеяны лоскутами брезента, фрагментами гипсокартона, металлическими деталями, вероятно вырванными из скамеек, клочками травы, чем-то еще. Перекошенный человек сидит на движущейся земле среди тряпичных обмоток и железных инструментов для починки опорков. Другой, закутанный в полиэтиленовую пленку, стоит прикованный к месту, крутясь во все стороны, но не двигая ногами. Он, вероятно, не видел, или забыл, или не обратил внимания на знак, советующий: «Не носите шипованную обувь».

Он с трудом пробирается через пыльную бурю, непрестанные землестоны — которые здесь визгливее, чем в бывшем Виль-Эмиле, — к местному распределителю. Как и всюду, это разбитое на квадраты пространство, товары лежат в корзинах, в проходах несколько ползающих людей. Он выбирает фундук, гуавы, морковь, другие припасы, одновременно крепкие и легкие в переноске. Нагружает одинаково рюкзак и нагрудные сумки. Позволяет себе ощутить иллюзию равновесия на секунду, две.

Снаружи он останавливается, оглядывает мусор бывшего города, засыпанный пылью, болезненно желтый. Собирается с силами для отбытия. Закрывает глаза, приставляет согнутые ладони к носу, делает глубокий вдох. Удар снизу не вызывает сильных эмоций.

Его осеняет мысль. Спросить у кого-нибудь? Люди живут здесь поблизости. Может, они знают, где оазис устойчивости. Каждый побывавший там наверняка захотел бы поделиться приятным опытом. Пригласить других расслабиться, раскрепоститься. Он может пролаять свой вопрос через каппу. Никто из побывавших там его не осудит.

Не может быть и речи, говорит он себе. Те, кто знал дорогу к оазису, давно там и никогда его не покинут.

Прикосновение ветра холодит ему шею. Он снимается с места. Тащится вдоль непоседливых обломков зданий города, по его рыдающей земле, мимо человеческих тел, семафорящих чепуху. Огибает большой провал грунта, затем другой. Они его не поймают.

Он направляется на северо-запад. Неважно, насколько карикатурна карта, в той стороне находится аэропорт.

Через пятьдесят минут он достигает, как ему кажется, края города. Относительно редкий мусор — бумага, обрывки пластиковой упаковки — говорит, что цивилизация здесь идет на убыль. Он останавливается, дышит. Потом выдвигается в путь, в сельскую местность, в больший простор, средоточие зелени. Следует по фрагментам потрескавшегося асфальта, который, как он надеется, когда-то устилал дорогу. Когда эти ошметки полностью исчезают, он ориентируется на звук металла, скрежещущего о глубоко ушедшие в землю валуны. По уличным знакам, повалившимся, но все еще указывающим путь.

Как он узнает? Сможет ли он увидеть его? Будет ли заметна неподвижность? По контрасту, да. Словно отсутствие сделается очевидным. Освобождение превратит негативное в позитивное. Словно ничто сделается чем-то и будет расценено как всё. Это станет для него опознавательным знаком. Он уверен, что увидит, осознает это немедленно. И не только глазами, а мыслями, ногами. Самим своим существом.

Он идет, спотыкаясь, падая вперед лицом, все такое, больше четырех часов. Потом внезапно деревья вдоль дороги расступаются. Горизонт расширяется. Сырой теплый воздух приходит в движение. Все еще день, в небе висит грузное янтарно-яркое солнце. Еще десять минут он побуждает самого себя идти вперед и вот видит, как он говорит себе,