Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич
У меня их никогда не было. Я родилась гордою, заносчивою, завистливою – со всеми пороками нашего века… И раз я коснулась этого, я прямо начну с признания; ты постоянно и одновременно возбуждала во мне два, по-видимому, исключающие одно другое чувства: пренебрежение и зависть. Ты представлялась мне всегда занимающею такое ничтожное место между мыслящими существами (occuper une place si humble dans le monde des êtres pensants), и твое незаслуженное, казалось мне, счастие возбуждало во мне ожесточенный ропот против несправедливости судьбы. Да, я презирала и завидовала в одно и то же время. Чем глубже дорываюсь я в душе до первого источника того, что началось для меня у вас в деревне и кончилось в Москве, тем осязательнее обнаруживается это для меня. Не столько страсть – безумство! – к нему, к твоему мужу, сколько злость на то, что его жена – ты, сколько высокомерная мысль, что такая женщина, как ты, не способна удовлетворить умственным требованиям того человека, которого признавала я достойным моей любви, побудили меня… к тому, что было… Все ум, все та же гордыня, кичение этим жалким умом в ничтожном человеческом муравейнике!
И здесь, как и во всех других попытках и замыслах моей жизни, ожидало меня немедленно разочарование. Я хотела испытать его в Москве, подвела к твоему портрету в кабинете покойного Остроженко (он там, вместе с моим, в его коллекции «des beautés de Moscou»5, как говорил старик) – и поняла все: он не мог вырвать тебя из сердца, хотя ему казалось, что он любит меня. Я поняла, что с его стороны это был один обман воображения и что он никогда не простил бы мне в душе своей, если б я, в силу этого обмана, разлучила тебя с ним навсегда, – поняла, что не на ум, a на нечто другое, высшее, откликается вечно то, что есть лучшего в душе человеческой… Из этой последней встречи моей с ним я вышла чиста, но переломана навсегда (pure, mais brisée à jamais)…
Повторяю, я даже теперь не смею извинять себя тем, что я его действительно любила… Ты – помнишь? – все прочила мне в мужья Гундурова, и не одной тебе на первый взгляд могло казаться, что для меня действительно нельзя было бы приискать лучшего мужа. Но я чутьем понимала, что он меня никогда не полюбит, точно так же как я никогда бы не была в состоянии полюбить его. Его кто-то в Петербурге называл „идея на ножках“. Я сама была тоже бродячая идея (une idée ambulante) с менее чем он определенным и стойким содержанием, но с тою же жаждой неудовлетворенной личной жизни. Мне вечно хотелось чего-то большого, общего, чего-то неизведанного и чуждого другим, чем могла бы наполнить я пустоту и бесплодие моего внутреннего я… И именно потому, что Гундуров близок мне по природе, он никогда не нравился мне как человек, – и влекло меня то, что есть в нем, в твоем муже… нечто не идейное, a жизненное, крепко сидящее в седле (fort en selle), хотящее прежде всего, a размышляющее потом… Но во мне самой этого не было: я только жаждала, но хотеть не умела – я не была способна, как он, сжечь свои корабли дотла из-за одного призрака счастия – и от него же требовала вперед гарантий, что, порывая с прошлым, с тобою, в душе его не останется ни раскаяния, ни сожаления… Он понял в свою очередь, и тут же – я прочла это в ту же минуту на его лице – оторвал, отринул меня от сердца… Я не виню – не винила его и тогда. Он был прав. Таких, как я, любить нельзя!
Он вернется к тебе – я знаю! Для таких, как он, – да и не для них одних! – возможны только подруги, как ты: простые сердцем (simples de cœur), преданные, любящие без оглядок, без задней мысли. „Das ewig Weibliche“6, – справедливо говорил про тебя твой дядя Овцын. В тебе то, на чем стоит весь человеческий строй: семья, общество, порядок. Ты – покой, ты – благоухание, ты – утешение (tu es la paix, le parfum, la consolation), как сказал B. Гюго, кажется. Ты сильна именно тем, что я презирала в тебе, – я, растерявшая душу в бесплодных исканиях не подлежащих женщине целей!.. В нашем русском обществе, где добродетель (la vertu), где исполнение нравственного долга – единственно дело личного темперамента, a не каких-либо твердо, общим сознанием утвержденных начал, для таких существ, как я, предстоят лишь два исхода: позор (la honte) или та школа тупого и бесплодного ожесточения, в которой учителями являются господа в роде двоюродного твоего брата Иринарха.
Я нашла третий – добровольное отречение от самой себя, от своего бесполезного и постыдного я… Твоя православная совесть (la conscience orthodoxe) возмутится, я не сомневаюсь, мысля об овце, бегущей от родного стада. Не нахожу нужным вступать здесь в рассуждение об этом предмете… Скажу тебе одно: мне нужна железная рука, под которую я с доверием и страхом (avec confiance et terreur) могла бы всецело отдать мою строптивую природу (ma nature rebelle). Ты скажешь мне: „Разве не отыскала бы ты такую, не покидая лона нашей церкви?“ Может быть, не знаю… У нас воспитываются все так мало в познании ее, что я во всяком случае не знала бы где искать то, чего алчу я, в этой, твоей, церкви.
Прости! Я покорила свою гордость и, раскаянная, клоню пред тобою повинную голову мою во прах. Много слез, знаю, пролила ты чрез меня, но твои слезы из тех, от которых „Божьи цветы расцветают“, как выражается твоя Лизавета Ивановна (напомни обо мне, когда увидишь, этой доброй душе!), a мои лишь палили мне душу, как огненным дождем… Завтра выплачу я последние у подножия Распятия и, стряхнув навеки ветхого человека, пойду, радостная и светлая, за Ним… за терновым венцом, – его же призываю всеми силами, всеми голосами души моей!»
Письмо это не было подписано, но под ним стоял postscriptum с
