Циньен - Александр Юрьевич Сегень
Он и в своем любимом Гумилеве разочаровался, однажды с горькой иронией вспомнил его «Наступление»:
И так сладко рядить победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
— Какие, к черту, жемчуга! Какая еще девушка! Как это — рядить победу в жемчуга? Чушь собачья!
Сын был при нем, переезжал из города в город, носил мундирчик и страстно желал победы белой армии, за которую безнадежно сражался его отец. Он настоял, чтобы они стали на «ты» и чтобы отец называл его Мишей, а не дурацким Микки.
— Папа, я не хочу отсиживаться. Хочу быть рядом с тобой в строю.
— Ну о чем ты говоришь, Мишенька! Успеешь еще повоевать, милый. Эта свистопляска надолго раскручивается.
Борис Николаевич похоронил его в Уфе, где Мишу убило крупным осколком снаряда во время наступления красных. Похоронил в тот же день, потому что надо было спешить — белые оставляли Уфу. Стоя над свежей землей, полковник Трубецкой обещал сыну, что вернется на могилу своего Миши, хотя знал, что обещание вряд ли выполнит и его отступление, ставшее пожизненным, продолжится. Где его мать, Миша так и не узнал, поскольку Борис Николаевич считал, что сможет поведать ему о таких вещах не ранее достижения восемнадцати лет.
Потом было решающее сражение с красными, разгром колчаковских армий, отступление, отступление, отступление — из Западной Сибири в Восточную, из Красноярска — в Иркутск, выдача и расстрел Колчака. В отряде Каппеля Борис Николаевич стремился к Иркутску, чтобы освободить несчастного адмирала, но весть о расстреле заставила Каппеля изменить решение о штурме города.
На этом история белой армии Колчака завершилась. Вместе с ее остатками полковник Трубецкой оказался в Чите, а когда красные захватили Забайкалье, отступление привело его в Маньчжурию.
В Харбине он встретился с Донским, коего Колчак за какие-то неведомые заслуги успел произвести в генералы.
— Борис Николаевич, — скорбно произнес Донской, — я знаю, как высоко вы почитаете генерала Брусилова. Мужайтесь...
— Убит? Расстрелян этими подонками?! — вскрикнул Трубецкой в ужасе.
— Хуже, — ответил Донской точно так же, как некогда отец сообщил ему о бегстве Нэдди. — Перешел в услужение к большевикам.
— Не может быть! Не верю! Это точные сведения?
— Точнее не бывает.
— Ах ты... Боже мой!.. Опять ненако!
Еще одна нестерпимая пощечина судьбы досталась несчастному Борису Николаевичу. Осознание того, что кумир оказался предателем, жгло его столь же сильно, как потеря жены и сына. Целый месяц приходилось преодолевать черную душевную боль. Даже к Донскому, вестнику беды, отношение стало прохладнее. Ну кто такой Донской? Штабной генерал. Таких еще называют паркетными. Какое точное слово. Положа руку на сердце, Борис Николаевич за последние семь лет жертвенной службы Отечеству куда больше Донского заслужил генеральское звание. И он понимал это теперь как никогда ясно.
Начались разговоры о создании здесь, в Китае, грядущей освободительной армии, которая, набрав силу, начнет новое наступление на большевиков. Борис Николаевич в этих разговорах участвовал, но относился к ним с иронией. Кто будет создавать эту освободительную армию? Паркетные генералы? И такая паркетная армия мигом сгорит от красного огня.
Вскоре Донской отправился в Шанхай, где уже давно находилось его семейство. Жена Донского была сестрой генерального консула Гроссе. Здесь же, в Харбине, оказался и племянник Гроссе, Арнольд, приходившийся Борису Трубецкому троюродным братом по материнской линии. С ним и еще двумя офицерами Борис Николаевич отправился следом за Донским в Шанхай.
На пароходе «Речная красавица» полковником Трубецким вдруг овладело чувство какой-то легкомысленной новизны. Будто не было на свете венского психоаналитика, укравшего у него жену, не было трагических отступлений от самых Карпат до самой Маньчжурии, свежей земли над могилой сына в Уфе, обещания вернуться, не было предательства Брусилова, не было самой жизни Бориса Николаевича, а он только что появился на свет, прямо здесь, на палубе «Речной красавицы», уже тридцатипятилетним полковником.
Лопаткин своим идиотским самоубийством подпортил ему это ощущение неожиданной свежести. И с певичкой на пароходе у него ничего не вышло. Зато, когда он увидел юную дочь генерала Донского, свежее рассветное чувство вновь засияло в нем. Чудесная девушка Ли не просто понравилась ему. Она вселила надежду, что никакие надежды не рухнули.
А потом... Потом было ее бегство с китайцами, пожар консульства.
И, как восклицательный знак, эта оскорбительная пощечина от китаянки.
* * *
В парке Хуанпу светало. У озера в беседке на скамейке сидел Мяо Ронг. Ли спала, положив ему голову на колени. Рядом шумел водопад. Ронг задумчиво смотрел на озеро и на водопад, на ветви деревьев и крыши беседок в парке.
Ли проснулась, медленно подняла голову, посмотрела на водопад. Произнесла по-русски:
— «И водопад белел во мраке, точно встающий на дыбы единорог...» Струи любви...
Она посмотрела на Ронга. Он сказал по-французски:
— Проснулся первый луч солнца моего. Доброе утро, луч!
— Струи любви... — повторила Ли, тоже возвращаясь к французскому. — Так ты не приснился мне, тигренок Мяу!
— Как видишь, нет.
— Ты еще не передумал на мне жениться?
— Как же я могу передумать! Конечно, нет! Я люблю тебя так сильно! Кроме тебя, мне никто не нужен.
— Но я ненавижу коммунистов. Они лишили нас Родины, разрушили наш прекрасный мир. Они убили нашего государя, прекраснейшего человека. Заставили бежать сюда.
— О, как я благодарен им за это!
— Благодарен?!
— Конечно, ведь иначе мы бы не встретились с тобой.
— Ах, вот оно что... Да, а ведь ты прав. Спасибо вам, коммунисты!
Ли улыбнулась Ронгу, поцеловала его в щеку. Ронг сильно прижал девушку к себе. Она продолжила рассуждать:
— Получается, что... Что и я благодарна большевикам! Вот так новость! Я, дочь белого генерала Донского, теперь говорю спасибо Ленину и его шайке!
Ли задорно рассмеялась. Ронг тоже. Вдруг неподалеку зазвучала флейта.
— Что это? — спросила девушка.
— Тайцзицюань, — ответил юноша.
— Что-что?
— Оздоровительная гимнастика, совершаемая под музыку на рассвете. Вон, смотри, уже сходится народ. Эту утреннюю гимнастику предпочтительно совершать в каком-нибудь красивом месте на природе.
