В деревне - Иван Потрч

— Ханика! Ханика! — звала мать.

Дочь откликнулась, только когда во второй раз вышла от свиней.

— Чего вам?

— Надо одеяло отнести в хлев.

— Чего? — Хана выпрямилась и повернула голову в сторону матери.

— Южеку, — сказала та, — не то он замерзнет.

— Почему ж мне-то носить? — вызывающе спросила девушка и, вероятно, заметив меня, добавила, как бы оправдываясь: — Не видите, что ли, у меня дел по горло.

Она вошла в дом, следом за ней Топлечка со своей по-прежнему пустой корзинкой.

— Ух, ну и детки крещеные! — сетовала она.

Чуть погодя — я пошел к скотине — Топлечка медленно прошла к гумну и опять оказалась возле хлева.

— Одеяло я тебе дала, — сообщила она мне, не входя внутрь. — Одеяло и простыню. На лестнице повесила. — Помолчала и добавила: — Чтоб не замерзал.

— Ладно, ладно… — пробурчал я, желая от нее отвязаться, и почувствовал, как все тело у меня охватило пламя. Я замер с граблями в руках, но единственное, что я еще услышал, было нечто напоминавшее вздох, потом шаги стали удаляться.

Когда в тот вечер я украдкой, словно чего-то опасаясь, вошел в дом, первое, что я услыхал, был смех Ханы, доносившийся из кухни. Она заливисто смеялась, что-то говорила и снова смеялась. Инстинктивно я притих, но то ли они услыхали, как я вошел, то ли еще почему, однако Туника вдруг распахнула дверь, увидела меня в полосе упавшего из кухни света, и смех мгновенно оборвался.

— Где ужин? — спросил я.

— В горнице, на столе, — ответила девушка, придерживая дверь, точно ждала, пока я уйду.

Я направился в горницу, но не успел как следует притворить за собой дверь, как опять раздалось фырканье Ханы — видно, она не могла удержаться от смеха и хохотала у меня за спиной. Из каморки больного появилась Топлечка с чугунком в руках, она заправила волосы под платок и сказала:

— Садись за стол, Южек. Сейчас будем ужинать. — Прислушалась к хохоту, долетавшему из кухни. — Чего они там заливаются? — И позвала: — Ханика, Туника! Ужин остынет!

Мне и представить себе было трудно, как она сможет прийти ко мне, чтобы Топлек или девушки не заметили или вовсе не догадались — как-никак коровы у Топлеков редко телились; и однако, до последнего дня своей жизни не забуду, как каждую ночь я ждал ее, и нетерпение мое возрастало. Я уже не мог заснуть, я вслушивался в скрип двери, стоило ей приоткрыться, в хруст гравия по направлению к уборной, дважды повторяемое хлопанье дверцы, и опять все затихало. Со временем у меня настолько изощрился слух, что я уже различал шаги каждой Топлечки.

Однажды ночью — молодой месяц стоял высоко между звезд, было, наверное, около полуночи — я услышал шаги Топлечки. Медленные, осторожные, башмаки на босу ногу, сперва по песку во дворе, потом вдруг под крышей хлева. Она ступала очень осторожно — сна у меня как не бывало, я сел и насторожился. Да, это была она — и шла она сюда! Я замер от волнения, все тело как будто свела судорога. Сердце тревожно колотилось, зубы стучали.

Эту осторожную поступь нарушил неожиданный шум: проходя по хлеву, Топлечка зацепилась за ярмо — оно с грохотом сорвалось, загремев всеми своими ремнями. Собака тявкнула, заскулила, потом залаяла. На миг шаги стихли, затем повернули обратно и стали такими быстрыми, словно она торопилась бог знает куда.

Я вскочил на ноги, накинул впопыхах что-то на себя и кубарем слетел по лестнице, так что чуть не сорвал кожу с ладоней. Я хотел догнать ее, окликнуть, но входная дверь скрипнула, глухо звякнула железная щеколда.

— Зефа! — все-таки вырвалось у меня, и я опустился на порожек, судорожно сглотнув слюну.

Я прислушивался, не звякнет ли опять щеколда, не скрипнет ли дверь, хотя… хотя понимал, что этого не будет.

Ночь была студеная, небо усыпали звезды, тонким серпом висел месяц — возле него не было ни одной звездочки. Меня бил озноб. Я застегнулся и встал, чтобы вернуться к себе, как вдруг в окошке вспыхнула лампа, осветив деревья в саду.

Мне ужасно захотелось увидеть Топлечку, хотя бы на мгновение. На цыпочках, босиком, я подошел к дому и подпрыгнул, чтобы заглянуть в окно. И я увидел ее и подпрыгнул еще раз. Женщина стояла посреди комнаты в кофте и в красной нижней юбке, на плечах шерстяной платок — да ведь она ко мне собралась, озарило меня! — заложив руки на затылок, отчего пышная ее грудь напряглась и стала еще круче, и неподвижно смотрела перед собой, куда-то мимо стола и за лампу. Я отодвинулся и полез на плетень — откуда было лучше видно. По всей вероятности, женщина слушала, что ей говорил Топлек из своей каморки. Я видел, как она поджала губы, и это сразу придало ей суровый вид; видел, как она схватила платок с плеч и накинула его на голову, быстро и с очевидной злобой, но отвечала она неторопливо и беззаботно, что меня поразило:

— О господи помилуй, громыхнуло что-то в хлеву, вот и пошла глянуть, в чем дело!

Ее мне было слышно, что говорил больной — я не различал. Скорее всего, он опять принялся ее пилить, потому что она снова стояла недвижимо, крепко сжав губы, потом с досадой тряхнула головой, косы рассыпались у нее по плечам, подошла к столу, взяла лампу, мимоходом бросив шерстяной платок на свою постель в горнице, и медленно, даже как-то сокрушенно вошла в каморку.

Я слез на землю и кинулся к хлеву, куда выходило оконце из каморки, — чтоб увидеть ее. Ставни были неплотно прикрыты, и сквозь щель мне было хорошо видно все происходившее внутри. Лампа с закопченным стеклом стояла на подоконнике, Топлечка сидела на сундуке, как обычно, положив руки на колени, и широко раскрытые ее глаза были устремлены поверх постели больного куда-то в пустоту, точно она внимала стене.

Теперь мне было хорошо слышно, что говорили оба. Больной стонал