Теорема тишины - Александр Дэшли
Вдруг она повернулась и посмотрела прямо на меня.
— Что ты думаешь обо всем этом?
— О поисках пса? — с надеждой переспросил я.
— Да нет же, — раздраженно говорит она. — О том, что они говорят тебе… про меня.
Я долго-долго смотрю на нее и с ужасом припоминаю, что они и в самом деле все время что-то пытались мне втолковать, какую-то никчемную выдумку. Что она плачет в курилке. Она что, об этом меня сейчас спрашивает?
— Я думаю, — произношу наконец я, — что все пройдет.
В эту самую минуту Лидия наклоняется и резко задувает свечу, а потом весело хохочет в полной темноте. Пахнет дымом и воском, я чувствую, как тает на щеке ласковое прикосновение теплого воздуха, навсегда запоминается кожей, как пощечина, полученная по заслугам. Лидия смеется так беззаботно, что я ощущаю себя обманутым. Становятся видны черные еловые верхушки за окном, пронизывающая темнота глубокой лесной зимы, которая околдовывает тебя, от которой почти невозможно проснуться. Вьюга прошла, и я подмечаю одну звезду за другой, как будто подправляю гвоздями и молотком небо над своим лесом, крышу над своим домом. Если бы не было слышно, как внизу хлопают двери и визгливо, нехорошо, по-скандальному скрипят половицы, то здесь, в комнате Лидии, я обрел бы вновь свою тишину.
— Прости, — говорит Лидия. — Глупо, что я задула свечку.
Я слышу, как она поднимается и, мягко шаркая носками, идет к лампе, чтобы щелкнуть выключателем. Но через минуту она возвращается, заливисто треща в кулаке спичечным коробком, резко чиркает спичкой и снова почему-то зажигает свечу. Ладонь, которой она прикрывает спичку от сквозняка, кажется красной и морщинистой, как у индейской женщины с книжной картинки.
— Почему ты не зажжешь лампу?
— Почему он решил, что это я? — спросила она, не услышав мой вопрос. — Что я сыплю песок ему в постель и заставила пса исчезнуть. Меня это совсем замучило. Почему он так решил?
Я не знаю, что ей ответить. Она продолжает:
— Я знаю почему. Потому что он видит, что мне все здесь осточертело, а про себя он того же самого сказать не может. Гордый очень, вот он какой.
— Мне кажется, это для Ланцелота это чересчур.
— Чересчур что?
— Чересчур сложно, — вздыхаю я.
— Э, нет, — качает головой Лидия. — Знаешь, как он живет? Вот ты скачешь на коне через всю степь на рассвете, когда на каждой травинке натянута паутина и ловит солнце в свой жемчужный прицел. Скачешь и впускаешь в себя ветер, как в дом, в котором такая печаль или такая радость, что никто не запирает дверей и окон. Штаны в росе до колен, хоть выжимай. А к концу дня ты, может, живым и не доберешься. Тут волей-неволей от гордости ошалеешь. Знаешь, проспиртуешься ею, чтобы не так страшно было, и это лучше самой крепкой выпивки. Слишком уж вплотную подходишь к жизни, ничто тебя от нее не отделяет, никакие мелочи. Понимаешь или нет?
Лидия — поэтесса, сама не понимает, что говорит. Где уж мне.
— Я завидую ему, — произносит Лидия спокойно. — Конечно, завидую. Но люблю — тебя.
Знаете, что меня в них больше всего раздражало? То, что они все так и норовили меня как-нибудь одурачить. То по мелочи — спереть у меня из кухни штук пять блинчиков до вечернего чая или разбить что-нибудь нечаянно, а потом выбросить осколки и делать эдакое невинное лицо. А то вот как Лидия и вообще весь этот заговор — тут жульничество покрупнее и, что уж скрывать, значительно увлекательнее. А понадобилось им внушить мне всю эту романтическую туфту только затем, чтобы потом надо мной вволю поиздеваться. Каково?!
Лидия смотрела на меня, щурясь от свечного блеска, и терпеливо ждала, что я скажу ей в ответ. Я встал на ноги и проговорил:
— Не стоит стольких забот.
Я сердито зашагал к двери и, конечно же, сшиб по дороге самую высокую стопку. Книги посыпались на пол с таким грохотом, словно я спустил в горах лавину, и вся комната как будто наполнилась вибрирующим, оглушительным, ледяным эхом. По всему непокрытому полу в дальние неосвещенные углы с деревянным стуком покатились рассыпавшиеся вишневые косточки. Ветвистые тени на потолке, красные и зеленые нити, на которые были подвешены на разной высоте все эти бестолковые Лидины колокольчики, непонятные картинки, приклеенные к стенам криво отрезанным водянисто мерцающим скотчем — все это делало происходящее как будто бы особо значимым, вроде как срифмованным или написанным в книге. Это было очень странное чувство, и я поспешно обернулся к Лидии, уже выходя из комнаты:
— Извини, не хотел.
Лидия сидела на том же самом месте и щелчками пальцев отгоняла в разные стороны подкатившиеся к ней косточки, как будто играла с темнотой в бильярд. На меня она даже не взглянула, и я покинул ее с облегчением.
Все знают, как долго тянутся зимние ночи и как это время многократно увеличивается, если хочешь, чтобы что-нибудь поскорее закончилось. Из-за всеобщей беготни взад-вперед и полной неразберихи в доме стало холодно, коврики на полу были вымазаны мокрым снегом и засыпаны обломками веток, потерялись какие-то шапки и варежки и даже один сапог. Анни и Ланцелот изможденно сидели в Круглой комнате и слушали Профессоров патефон. Ланцелот горевал и отмахивался от Анни, когда она протягивала ему кружку сладкого чаю с лимоном.
У меня не было сил разговаривать с ними, и я отправился в кухню, закрыл за собой все двери, вышел с черного хода на обрыв, поглядеть — долго ли еще до рассвета. Глаза привыкали к темноте, и звезд становилось все больше и больше, и наконец они заполонили собой все небо над лесом, в котором перестали трещать ветками и вопить. Я присел на Ланцелотову курительную табуретку под своим заветным деревом и стал вглядываться в звезды почти с испугом — знаете, какое оно, это ощущение побежденности в самом позвоночнике, когда на тебя сверху без всякого твоего разрешения тяжело и хищно, как львиная лапа, опускается обескураживающая красота. Говорят, взглянуть на звезды — значит увидеть по-настоящему тысяче- и миллионолетнюю древность. Я знаю, что некоторые с детства освоились с этой истиной
