Искусство почти ничего не делать - Дени Грозданович

Все новое — хорошо забытое старое

Поскольку меня попросили представить некоторых авторов в литературном журнале Театра де ла Колин, я также был приглашен на спектакли по двум пьесам Чехова, поставленным Аленом Франсоном. Первая, «Лебединая песня», представляет, собой одноактную пьесу, которая для меня всегда была одной из вершин искусства и мастерства Антона Павловича.

В ней мы видим старого актера, пережившего момент славы и спившегося, который посреди ночи просыпается у себя в уборной после попойки по поводу спектакля, выходит на пустую сцену и там случайно будит завернувшегося в занавес такого же старого театрального суфлера, которому и переночевать-то негде.

Эти двое старые приятели и оба страстно влюблены в театр. От радости, что встретились так неожиданно и никому неведомо среди ночи, они начинают в лирической русской манере декламировать стихи из великих пьес. Как всякий уважающий себя актер, старый комедиант страшный кривляка и при каждом названии пьесы или имени персонажа разражается вдохновенной тирадой с дрожанием в голосе, а единственный восхищенный зритель при малейшей, заминке готов подсказать текст или подать реплику второстепенного персонажа. Эти двое потрепанных плешивых старичков, с детским восторгом разыгрывающие отрывки знаменитых пьес поздно ночью в большом пустом театре, — очень типичные для Чехова образы, олицетворяющие великий момент поэзии и комического.

Я заранее предвкушал удовольствие со смехом и грустью от напыщенного смешного кривляния старого актера Василия Васильича Светловидова, который сам себя называл «выжатым лимоном» и «ржавым гвоздем», и почтительную горячность суфлера, как ко всему театру в целом, так и к былой славе фигляра, бывшего его воплощением. Само собой подразумевалось поскольку эта короткая пьеса (одна из самых коротких в репертуаре) замечательным образом возрождает традицию «театра в театре», что их гримасы и мимика, «человеческие, слишком человеческие», обещали — учитывая участие великолепных актеров — стать наслаждением для зрителя. Однако Ален Франсон на свой лад приготовил нам сюрприз, настоящий ход мастера, такого никогда не бывало, на такое никто не осмеливался! Он решил играть пьесу в почти полной темноте: тени двух главных героев можно было различить с трудом, и зрители только слышали голоса. Я был в восторге оттого, что столько народу собрали на радиопостановку! Во всяком случае, это было просто гениально!

Конечно, удовольствие, которое я предвкушал от игры Жан-Поля Русийона (его выбор на роль Светловидова казался мне совершенно оправданным, поскольку это сулило двойную дозу кривляния — похоже, Антон Павлович это предусмотрел), было полностью уничтожено, учитывая, что лиц актеров было не разглядеть, но я так гордился своим участием в этом авангардистском новшестве и тем, что присутствую при такой явной дерзости, что подавил разочарование, и по примеру других зрителей — партер был заполнен самыми «продвинутыми» людьми театра — я решил, когда упадет занавес (которого мы тоже не видели, а лишь угадывали), выразить свой восторг и бурно аплодировал вместе с бесновавшейся публикой — по правде сказать, чтобы заглушить в себе робкое желание возразить, которое, впрочем, быстро рассеялось, ибо все кругом, казалось, были так счастливы побывать в крупном столичном театре ради собственного просвещения! Грех бойкотировать это чисто парижское удовольствие…

Продолжение постановки («Иванов») развивалось в том же ключе. На этот раз режиссеру пришла блестящая мысль переделать пьесу Чехова в пьесу Брехта — актеры изрыгали свои реплики с каким-то раздраженным ожесточением!.. И снова публика была в явном восторге! Окончательно осознав, что мои жалкие предрассудки о русском театре меркли перед новаторской мощью такого гения, как Ален Франсон, я решил не ударить в грязь лицом. Поэтому после спектакля я, как мог, состряпал вежливую, достаточно уклончивую фразу на случай, если мне встретится кто-нибудь из пригласивших меня организаторов (словом, я собирался, выражаясь театральным жаргоном, complimentir[55] по всем правилам), но, к счастью, я никого не встретил и без лишних слов трусливо ретировался. Однако по дороге к метро мне вдруг вспомнился отрывок из знаменитого дневника (1921–1923) критика Шарля дю Боса, упоминавшего модного в 20-х годах режиссера, пресловутого Фирмена Жемье, где говорилось следующее:

Именно в этом наши взгляды кардинально расходятся. Жемье — типичный дикарь, а в дикаре страшнее всего то, что когда он ухватится за какую-нибудь идею, то уж больше от нее не отступит. Он исповедует принцип, что народу доступно все, и я не говорю, что такого не может быть, но чтобы добиться этого, необходимо искусство в наиярчайшем своем проявлении, а вовсе не уничтожение всякого искусства — во что он верит и что практикует, — дабы заручиться поддержкой любой аудитории. Грустно то, что некоторые человеческие качества Жемье делают его невосприимчивым к убеждению. Он искренне прост, даже скромен, но увы! тем более упрям. Именно на примере таких, как он, лучше понимаешь необходимость — если есть желание вмешиваться в театральное искусство — позиции в некоторой степени скептической и экспериментальной, во всяком случае открытой. Никогда не забуду глубоко комичную сцену, при которой присутствовал в пятницу утром 21 апреля в почтовом отделении в гостинице «Коннот». Театральный критик из «Кристиан сайенс монитор» Перси Аллен попросил у Жемье интервью. Явившись на встречу с опозданием на пять минут, я застал их обоих. Перси Аллен, представлявший собой тип англичанина несколько languid[56] и не без притворства, по-французски расспрашивал Жемье о его планах. Жемье немедленно изложил ему свой взгляд на Гамлета. «Персонаж Гамлета до сих пор не был правильно истолкован, поэтому он и непонятен публике. Я собираюсь показать его совершенно простым. Когда Гамлет произносит монолог, он в действительности обращается к зрителю, и потому именно в этот момент я спускаюсь к зрителю». — «Вы имеете в виду, что вы “мысленно” спускаетесь в зрительный зал?» (Акцент, мягкость и blandness[57] Перси Аллена невозможно забыть); «мысленно» — было спасительной жердью, которую он протягивал Жемье, чтобы тот не потонул окончательно; но это слово, как обычно, вызвало совершенно обратный эффект, и Жемье воскликнул: «Ничего подобного.

Я действительно спускаюсь в зрительный зал, дохожу до третьего ряда партера, а может, и до шестого, а когда монолог Гамлета закончен, поднимаюсь на сцену: таким образом, как вы видите, у публики не останется никаких сомнений». После такого Перси Аллену пришлось прибегнуть к обычному в подобных случаях ответу: «О, понимаю, понимаю, это очень интересно».

И вот, припомнив эту рассказанную дю Босом сцену, пока я ехал по девятой линии, я нашел жалкое утешение в том, что наконец смог применить