Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева
– А здесь – посмотри! – будет мост. Большой, железный, настоящий. И не как у всех, а с кафешкой прямо на мосту. Прямо посередине реки мороженое подавать будут! Хочешь?
Тогда везде появлялись кафешки, а в поселке до сих пор не было, вот и хотелось о них помечтать. Прямо с речки мы побежали в магазин, пока он еще не закрылся, и взяли по мороженому. Всю дорогу мне хотелось попроситься обратно к папе на плечи, но постеснялась, вроде большая уже. Мне понравилось на середине реки. Больше я там не была.
– Смотри-ка, что нашла!
Среди бумаг бабушка увидела фотографию. Папа учит меня стрелять из ружья. Обхватил сзади, вместе пытаемся, тяжелое. Это был единственный раз, когда я взяла в руки ружье. Помню этот единственный патрон. Сила такая, будто ударила мне в грудь, а не в нарисованный круг на дереве, хотя в него мы все-таки попали, как папа наметил.
Взяла фотографию в руки и чуть не смяла ее. Сколько же горечи накопилось в груди за эти дни, сколько во мне вопросов, которые не позволяла себе задавать, чтобы не озлобиться, отвечая. Говорила себе одно: главное – не озлобиться. А тут фотография эта, и дерево, в которое мы выстрелили в упор. Наверное, какие-то выстрелы можно оправдать. Просто у меня не получается.
Звонил папин сослуживец, рассказал подробности. В то утро папа вышел один в поле, которое давно держали. Ночью оно перестало быть нашим. Сообщить не успели. Выходит, папа перешел границу. И его подстрелили. Это был не бой, просто человека подстрелили в поле, через экран.
Уставилась в окно, где продолжался дождь по реке. Вроде бы лишнюю горечь удается прогнать. Пришла другая, мелкая, даже детская досада: как же меня угораздило родиться на такой холодной земле? Там, где сейчас папа, уже одуванчики. В прошлом году присылал как раз в начале апреля. Папа разные фотографии присылал, и все какие-то обычные. Траву косит – в пилотке, с голым торсом. Рыбу ловит – вроде бы окуни здоровенные и одна щука. Приседает с гантелями – сам сделал, на железную палку две деревянные чурки нацепил. Но больше всего помню закат в поле. Точнее, подпись к нему: «И где-то там Пинега…»
Сегодня узнала, какой позывной папа себе выбрал, хотя могла сама догадаться.
– Позывной «Пинега»!
На этих словах бабушки я заплакала, и это был единственный раз, когда мы вот так, вместе, прямо за столом.
И земля за окном под конец дня совсем раскисла.
Наверное, в апреле труднее всего любить Пинегу, но я пытаюсь вспоминать ее другой. Зимой, летом вроде бы ничего, не хуже других, даже лучше. А в апреле нутром чувствуешь, как весна прорывается сквозь все это месиво, ползет по окоченевшей земле, ни живая ни мертвая. Это – бурлящее, грязное – все равно расцветет. Правда, сейчас мало верится.
И тут мне позвонили из нашего краеведческого музея. Я проходила в нем студенческую практику, а сейчас просто поддерживаем связь. Сказали, что сегодня в музее какая-то уникальная встреча. Впервые за последние годы будут обсуждать жизнь на Пинеге, приедет много интересных гостей, и местные тоже могут присоединиться.
Я долго сомневалась, но решила пойти.
Участники встречи сидели за огромным столом в окружении прялок, ухватов и другой утвари, которая из домов переселилась в музей. Эти люди приехали на Пинегу отовсюду, и каждый во что-то верит. Кто-то впервые в наших краях, кто-то возвращается снова и снова, а кто-то родом отсюда. Одному из них пришло в голову, что нужно собраться вместе и узнать друг друга в лицо. Я рада, что музей пригласил меня. Правда, я молчала, но слушала с интересом. Каждый по-своему говорил о Севере – каким он был и каким может стать.
За окном не прекращался апрельский ливень.
День одиннадцатый
Сегодня были на кладбище, расчищали место для могилы.
Прочно лежат снега, хоть и середина весны. Правда, сугробы все же успели схватить вчерашнее оттеплие – что ни шаг, проваливаемся по колено. Кое-как пробрались к дедушке. С двух сторон от него пустые места в оградке. Папе как-то сразу выбрали слева. Теперь нужно расчистить до самой земли. Дядя лопатой рубит снег, а мы с тетей кидаем глыбы за оградку. Бабушка рвется помогать, но мы не пускаем. Стоит за оградкой, но то и дело подбирает глыбы, которые мы не добросили. И добрасывает. А мы в тот момент уже следующую кидаем.
– Мама, не суйся ты! Стой в стороне, пожалуйста!
Бабушка продолжала помогать по своей вере, делая только хуже, – нам приходилось несколько раз оглядываться, прежде чем бросить очередной снег, от которого уже отерпли и руки, и спина.
– Мама, сходи лучше бабушку с дедушкой проведай! Только дойдешь ли ты…
– Бабушка, давай вместе? Будем держаться друг за друга, не провалимся. – И тут я поняла, что не знаю, где могилы прабабушки и прадедушки. – Только показывай, куда идти!
– Не была, что ли?
– А никто не водил меня…
Папа много рассказывал о своих дедушках. Один прожил долгую жизнь, а другой даже не увидел сына, погиб в бою накануне его рождения. Папа рассказывал, как искал могилу этого деда и как нашел ее. Все хотел и меня свозить, но вот как вышло – вернулся в те места, но уже сам в военной форме. А фамилию прадеда мы с папой не носили. Прабабушка дала сыну девичью – вдова, еще и врага народа. Помню, я спрашивала, за что и почему. Папа сказал, у прадеда слишком хорошие мельницы были. Сказал, чтобы знала, не забывала эту часть нашей истории, но большой обиды не держала. Разве добровольно поехал бы прадед от родных мельниц к какой-то северной дремучей реке? Что бы ни было, из этой встречи вышли мы. Дедушка, папа, я.
И вот я впервые смотрю в глаза прабабушке, чью фамилию ношу. Вглядываюсь, не знаю, что спросить, что сказать. Просто смотрю. Ползла до могилы на коленях, снег слишком ненадежный. С горем пополам пробрались на старую
