Потерянная эпопея - Алис Зенитер
Она так долго колеблется, что невежливо затянула с ответом, и двое жандармов смущенно опускают глаза, изучая собственные башмаки. Один из них чешет крыло носа.
– Мы отпускаем вас на урок, мадам Арески,– говорит директор.
Душевой бак в квартире ДоУс полон темной и липкой жидкости. Сколько она ни пускает воду на испачканные шорты, все равно выходит грязь, она прячется в швах, пропитала всю ткань.
Они перепачкались с ног до головы этой ночью. Даже близнецы, которые поначалу боялись, что дядя задаст им перцу, если придут чумазыми. Через час или два они стали копать вместе с НВБ, ДоУс слышала перешептывания, возгласы, и, когда группа ушла, подростки были такими же грязными, как все. Они переоделись у багажника машины и стояли, не зная, что делать с испачканными вещами. Дай, сказала ДоУс, протянув руку. Дай я постираю их для вас, так вас не будут ругать.
Теперь она немного жалеет. От каждого движения ее рук красноватые капли разлетаются по маленькой ванной. Придется все отмывать, когда она отстирает одежду. Пока это похоже на место преступления.
НВБ сначала помогала ей, но сегодня утром она, кажется, не в настроении. Быстро поднялась, ворча, что разболелись колени. Она прохаживается туда-сюда, бродит по квартире, хватается за стены, как будто поверить не может, что они есть. Она не любит такого типа построек, не понимает, как можно хотеть здесь жить. Ее место – незаконно занятый пустырь на полуострове, в хижине из дерева и листового железа. Когда она стоит в ней, у одного из широких прямоугольных проемов, ей кажется, что вокруг только холмы, деревья и море (она нарочно не замечает несколько диких свалок между ней и океаном). У ДоУс окна сразу и не найдешь – приходится вставать на цыпочки, чтобы посмотреть в них. У ДоУс две комнаты, из них совсем не видно, что там снаружи.
Из спальни, зевая, выходит Ручей. Он уснул через несколько минут после того, как они все трое вернулись со своей миссии. В машине он был еще возбужден тем, что они совершили, и все повторял: «Крепко, крепко». В квартире ДоУс снял грязную одежду, чтобы принять душ, и уснул, стоя под горячей водой, уткнувшись лбом в квадратик плитки, украшенной гирляндами цветов. Женщины вдвоем отвели его в постель. Он оставлял коричневатые следы на линолеуме, деформированном от жары и сырости. Простыни ДоУс, вероятно, похожи теперь на плащаницу, с отпечатком тела Ручья, обрисованным остатками грязи.
Он бормочет, что ему снилась тюрьма в его недолгую ночь. Он был учителем в тюрьме, но, входя, чтобы обучать зэков баскетболу, видел, что все они превратились в птиц, разных птиц. И низкое пение наутау звучало в камерах из какого-то места, а он не мог понять – откуда. ДоУс не отвечает. Она думает, что это ее сон, который Ручей мог подцепить, уснув в ее постели. Сон остался на подушке и вошел ему в ухо.
Ручей добавляет, что виденное во сне – знак. Сон призван напомнить ему о постройке новой тюрьмы в Коне, на севере острова. Он в этом уверен. Работы запаздывают, и тюрьма, которая должна была быть уже открыта, еще зияет повсюду, оставляя им возможность вмешаться. Группа должна что-то сделать. НВБ перебивает его слишком громким голосом:
– Не может быть и речи.
– Если это все, что ты можешь сказать, значит, сказать тебе нечего,– спокойно отвечает Ручей.
Он делает несколько шагов, шатаясь спросонья, и опирается на дверь ванной. Угу, говорит он, здесь настоящая стройка. ДоУс смотрит на свои красные руки, на бесформенную кучу под душем, на застоявшуюся воду, и усталость наваливается ей на плечи. Конца этому не видно. Конца этому никогда не будет. Все ароматы Аравии и т.д. Ручей опускается рядом с ней на колени и принимает эстафету.
– Ты-то со мной согласна, правда?
ДоУс думает о печали Нарцисса и его искалеченной ноге. Думает о компрессах и марле. И потом, ее бабушка боролась за освобождение заключенных в 1970-х годах, она иногда рассказывала ей, как провела день с подругами и сестрами по борьбе, приковавшими себя к ограде комиссариата в поддержку заключенных из племен Куанде-Уипуэн. Она показывала пару фотографий, ее лицо без морщин, африканская прическа под Анджелу Дэвис[25], поднятые кулаки. ДоУс находит, что это вполне респектабельная форма борьбы.
– Но она требовала освобождения политических заключенных,– протестует НВБ,– это не имеет ничего общего с тем, что он хочет делать сейчас.
– Я не говорил об освобождении кого бы то ни было,– возражает Ручей.
И добавляет:
– И потом, все заключенные – политические, don’t you think[26]?
– Нет,– твердо отвечает НВБ.– Есть и такие, что убивали детей.
Детство для НВБ святое. Ей невыносимо, когда его пачкают, поносят или ограничивают его свободу, от этого у нее жжет нутро и сводит челюсти. Она говорит: это не просто потому, что она мать и Малыш для нее все. Говорит, что это еще и политическая позиция: только дети увидят завтра и все, что будет потом, ей про это думать слишком поздно. Еще говорит: кто обижает ребенка, замыкается в сегодняшнем дне, а чтобы любить сегодняшний день, надо быть белым и приверженцем режима, потому что канаки – это день завтрашний.
– Помню, я что-то слышал,– говорит Ручей мечтательным тоном,– о французской группе девяностых годов. Они подмешивали сахар в бетон для тюрем, чтобы их стены были хрупкими. А иногда, если не удавалось проникнуть на стройки, просто посылали письма, в которых писали, что подмешали сахар в бетон. Очень официальные письма, с частью планов новой тюрьмы и платежными квитанциями в подтверждение своих слов.
Он смотрит, как маска НВБ медленно смягчается, челюсти вновь становятся подвижными, а рот полногубым.
– Внушить, что стены хрупкие, что тюремная система держится только на кристаллах сахара – это опыт яростной эмпатии.
НВБ уже улыбается. Она за эту акцию. Одежда в руках Ручья истекает бледно-оранжевой водой. Он выкручивает ее сильно, как может, потом шевелит
