Лиственницы над долиной - Мишко Кранец
— А хорошо там, — сказал он, глядя в долину. — Отсюда все кажется таким красивым.
Многоцветная, окутанная прозрачной, пронизанной солнцем дымкой долина лежала глубоко под ними. Все в ней играло переливами света — пашни незаметно переходили в луга, луга — в перелески, одна краска — в другую, земля у горизонта — в небо.
— Красиво, — подтвердила Малка и заговорила о себе. — Я всегда думала, как хорошо жить там, внизу. Все ждала, что кто-нибудь придет за мной и уведет туда. Только мне хотелось оставаться там крестьянкой, а не быть фабричной работницей. Но это не сбылось… Видишь дороги?.. Они прямые, белые, узкие! А как вода сверкает на солнце! Вон полоски пашни — ровные, пестрые, одна за другой, словно ленточки. Отсюда все кажется чудесным, правда?
— Правда! — повторил за ней Миха.
И вдруг Малка сказала:
— Там растет белый хлеб богатых людей. — Она ничего не могла с собой поделать: мысли о белом хлебе преследовали ее неотступно. — Человеку в долине легко живется, — говорила она больше самой себе, чем Михе, — а тут редко где найдешь пахотную землю, участки маленькие, все до единого неровные, и регеля тут ставят поменьше — не такие, как внизу. Там на паре лошадей привезешь себе в поле вдоволь навоза, с поля увезешь картошку, можно даже на тракторе работать… а тут все нужно таскать корзиной и, когда нельзя пахать землю из-за камней, приходится перекапывать мотыгой.
Взгляд ее поднялся из долины в горы, вправо: там, в крутом изломе горного гребня, прилепилась как гнездо маленькая деревенька Подлеса, а сверху лес защищал ее от ветров. Ниже на склонах расстилались поля и луга, на них друг за другом стояли регеля для просушки сена.
— Это наша Подлеса! — воскликнула Малка. — До чего ярко там светит солнце! Мне всегда кажется, будто солнца тут больше, чем где бы то ни было на свете.
— Да, солнца тут много, — сказал Миха, засмотревшись на деревню и на все, что ее окружало, — и вправду похоже, будто тут светит двойное солнце.
Семь домов с амбарами, хлевами, свинарниками, винными погребами и другими хозяйственными постройками сжались в тесную кучку, словно хотели обняться. Над домами кружили серые и белые голуби, две дворовые собаки заливались лаем, кто-то поднимался по дороге в гору; через луг, что был ниже деревни по склону, шла женщина с огромной корзиной за спиною, кто-то пахал у самого леса. И все-таки кругом царил покой воскресного полдня.
— Тут, в горах, — снова заговорила Малка, — все мне кажется родным и близким — такого нигде на свете не сыщешь. Среди гор каждая вещь имеет свой конец — вот один холмик, а вот другой; видно, где кончается ущелье, где вершина горы. И у любой, даже самой пустяковой вещицы есть свое имя, как есть оно у каждого ребенка, пусть их добрых два десятка в доме. А когда я из-под этих лиственниц заглядываю в долину, мне кажется, будто там, внизу, ни одна вещь уже не имеет своего названия, а земля вообще не имеет конца.
— Это и вправду так, — подтвердил с ученым видом Миха, — ведь земля круглая.
— Зато у человеческой жизни есть конец, — напомнила Малка, грустно улыбнувшись. И прибавила: — Жизнь ведь не круглая, так я думаю!
Он согласился:
— Нет, конечно. Она похожа на дерево — вырастет, а потом свалится. Ну, нам пора идти дальше.
— Я тут подолгу сижу, — ласково возразила Малка, — пока сердце совсем не успокоится. — Она взяла его за руку, и они как двое малых детей вернулись на скамейку у распятия. Свободной рукой он в это время нащупал в кармане сигарету.
— Боюсь, — сказала Малка, — тебе наскучит в горах. Ты привык к городу, где всегда шумно, даже ночью.
— Почему это наскучит? — ответил он и заглянул ей в глаза. — Только бы ты была довольна мной и хоть капельку меня любила.
— Отчего бы мне тебя не любить! — воскликнула она. — Вон ты какой пригожий да разумный.
— Ты станешь думать о покойном.
— Он умер, — сказала Малка, — Я его не забуду, ты это понимаешь — ведь он был такой добрый. Но слишком много думать о нем я не стану, не то он будет мне сниться, а это страшно. Знаешь, на меня часто нападает страх. — И тут она высказала свою тревогу: — Надеюсь, он на меня не рассердится за то, что я, едва его похоронив, уже иду с тобой. Не моя в том вина. Конечно, я должна была тебе сказать: подождем месяц — хотя бы ради злых языков, которые нас не оставят в покое. Ведь люди в Подлесе ничуть не лучше, чем в других местах. Да что поделаешь! Как мне жить? Беднягу моего угораздило умереть в самом конце месяца, и почтальон мне первого числа уже ничего не принесет. А сбереженных денег, сам понимаешь, у меня совсем нет.
— Моя пенсия поменьше, — стал оправдываться Миха и вздохнул. — И вправду жаль: раз уж меня задело, могло бы и покрепче. Двадцать процентов пенсии — ощутимая штука, ну а кусочек тела — ерунда, если у человека и так уже чего-то не хватает.
— И впрямь, могло бы тебя чуть побольше задеть. Да что теперь поделаешь? — вздохнула и Малка; в действительности же ей было приятно, что возвращается она домой не одна и ей не придется ломать себе голову над тем, как дальше жить. — Шла я в последний раз ему за лекарством, — рассказывала Малка, положив одну руку на тележку и все еще не отпуская руки Михи, — остановилась тут перед распятьем, трижды вздохнула и пожаловалась богу на свою долю — на то, что не знаю, как дальше жить, если муж умрет. Прочитала даже молитву «Отче наш», чтобы для меня все хорошо кончилось, если уж ему суждено умереть. Видно, бог и вправду меня услышал. Иначе с чего бы это капеллан из церкви святой Едрты сказал мне утром: «Ступай к Хлебшу и сегодня же забери его с собой в горы!» Знаешь, скажу я тебе открыто, хоть ты и был в партизанах — лампадку перед образом божьей матери у себя дома я зажигать все равно буду. В конце концов еще не доказано, есть бог или нет его. А, матерь божия жила на земле наверняка. И пусть себе лампадка горит на всякий случай — это никогда
