Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи - Эрве Базен

— Что будешь делать? Останешься или вернешься в Вилле?

XIII

Дневник Эрика

Булонь, 6 августа

Моя койка рядом с окном. Окно выходит во двор, где совершается медленный и монотонный танец, в котором участвуют машины «скорой помощи», посетители и санитары. Надо всем этим — небо, скорее голубого цвета: оно, гипс да пластиковые стаканчики, из которых я пью лекарство — это все, что мне до сих пор довелось увидеть в Париже. По этой причине не представляю себе, сколько времени уйдет у Одиль на то, чтобы добраться до вокзала, встретить Эльзу с Анри, свозить их в Вильмонбль и вернуться с ними сюда.

Я не решаюсь назвать свое чувство к Одиль. Вернее, мне это не удается, потому что чувство это так близко соприкасается со всем тем, порой прекрасным, порой мучительным, что произошло со мной за эти четыре дня, что мне трудно говорить о нем отдельно от остального. Взять, к примеру, вчерашний день, приезд Одиль, визит Франсуазы и Мишеля, показавший мне, до какой степени я теперь далек от интриг «Винтерхауза», умную реакцию на мои «признания» и прочувствованные слова Одиль, когда солнце закатилось, мою беспомощность — следствие моего состояния, и относительное ослабление воли, от которого я страдаю после происшествия и которое усиливается удушливой, мерзкой атмосферой больницы. Но не хватит и ста страниц, чтобы описать все это, поскольку все минута за минутой стало проявляться, определяться и группироваться в некую туманность, в недрах которой таинственным образом зародилось и окрепло мое чувство.

Одиль была здесь в девять утра. Положила на мой ночной столик гроздь белого винограда, газеты, бумагу для писем и конверты. Попросила у меня разрешения закурить. Я не разрешил. Она сказала: жаль, очень жаль, но ей очень этого хочется и потому она все же закурит. Затем сообщила:

— Мишель звонил сегодня утром: Венера отказывается есть, даже если ее зовешь Ваше Величество и часами чешешь за ухом. Отворачивается ото всего и очень несчастна. Завтра поеду за ней.

— В Вилле?

— Нет. Во Владивосток.

— Когда вернешься?

— Наверное, завтра. Завтра вечером.

— Это же глупо. Она не ест, потому что меня нет, если же ты привезешь ее в Париж — как быть с ней: в больницы собак не пускают?

— Я заставлю ее есть.

Вошла санитарка, сказала, что меня просят к телефону. Только я хотел съязвить, что вряд ли смогу подняться, как Одиль уже скрылась за дверью. Минуты через две-три, когда я немного успокоился, она появилась в дверях палаты. Сияющая.

— Звонил Анри. С вокзала Сен-Лазар. Отец выгнал его из дому и лишил средств к существованию. Он приехал в Париж искать работу.

— Продул полуфинал?

— Да еще как! Катастрофически.

— Эльза с ним?

— Да. Я поселю их в Вильмонбле до конца месяца. Вернусь с ними, как только все уладим. Чао.

Одиль нет уже два часа. Я ем виноград, правда, без охоты. Пробегаю глазами крупные газетные заголовки.

Белые облака образовали в небе круг с рваными краями и в зависимости от ветра и солнца то расходятся, то вновь собираются вместе.

Сказать, что мне скучно, было бы слишком просто, но в том-то и дело, что я никогда не был очень простым.

Patrick Besson «La Maison du jeune homme seul»

Albin Michel, 1986

T. Чугунова (перевод), 1990

Эмманюэль Роблес

НЕВИДИМОЕ ДРЕВО

Посвящается Джулиане Тосо Родинис

Что за невидимое древо

Дает твои плоды, о счастье?..

Хуан Рамон Хименес

I

В то утро, а это была суббота, Люсьенн гладила у открытого окна, выходившего в парк. В корзине лежало белье: тонкие комбинации мадемуазель Фалльер, весьма кокетливой, несмотря на свой возраст, и панталоны на старинный лад ее сестры, мадам де Сент-Ави, — расстеленные во всю ширь на гладильной доске, они напоминали о пышных формах «Старухи», как называла ее прислуга. Потом настал черед самого трудного: надо было приступать к простыням, развешанным в сушильне, в левом крыле «замка», обширного здания, построенного в последние годы Второй империи и именовавшегося «замком» по привычке. В окно Люсьенн видела простиравшиеся луга, а на траве — разомлевших от дремы коров. Неподалеку, над кучей сухих листьев, которые жег садовник, стлался дым. Дым этот не поднимался кверху, а полз в сторону ограды, заслоняя прежнее жилище сторожа, стоявшее на краю дороги, ведущей в Рамбуйе. Там-то месье Рагно, управляющий поместьем, и поселил недавно нового механика, о котором прислуга «замка» до сего дня не знала почти ничего, разве что имя: Марк Андриа. К этому парню двадцати трех или двадцати четырех лет Люсьенн влекло некое волнующее любопытство. Хотя, справедливости ради надо сказать, что в этом доме, где она жила вот уже семь лет — Люсьенн пришла сюда девочкой, — новые лица были в диковинку. Фермеры, работники, прислуга почти не менялись, да и гостей приглашали нечасто, к тому же всегда одних и тех же: кюре, мадам Полле, жену нотариуса, получившую прозвище «уличной гадюки», героини одной из популярных в начале века песенок, несколько дальних родственников и в их числе престарелого кузена, бывшего тенора, обосновавшегося в Руане. Стоило появиться его блестящей лысине и вьющейся бородке, как он тут же спешил нарушить безмятежное спокойствие здешних мест своими звучными руладами. И тогда даже коровы, пасущиеся на лугу, поворачивали время от времени свои головы в сторону «замка».

Но вот откуда-то из глубин окружающего пейзажа донеслось глухое урчание, которое вскоре сменилось яростной трескотней. Люсьенн только что выключила утюг и поставила его на керамическую подставку. Она собралась спуститься в сушильню. Было еще только девять часов. Под жаркими лучами июньского солнца курилась земля. Воздух подрагивал над холмом. И все вокруг дышало покоем, ничем не нарушаемым покоем, если бы не этот рокот мотора, прорезавший первозданную тишину. Спустившись на первый этаж и очутившись между огромными простынями, залитыми ярким светом, она увидела, как в дверном проеме в конце коридора появился окутанный дымным облаком мотоцикл Марка. Некоторая фантастичность этого видения объяснялась, конечно, не только самим дымом, но и позой парня, приникшего к машине с высоко задранными локтями и красным шлемом на голове. Отблески солнца играли на его козырьке.

Это и в самом деле был Марк. Почему он вернулся так рано? Люсьенн знала, что он был свободен до самого вечера воскресенья. Ведь он не принадлежал к числу