Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин
Ни бабушки, его жены, ни отца, его сына, уже не было в живых. Я не мог ни о чем их расспросить. Мама же призналась, что лет пять назад она получила из Франции письмо – дед разыскал нас через Международный Красный Крест – и ответила Дмитрию Сергеевичу, даже послала фотографии, но мне о том не стала ничего говорить, дабы не навредить моей военной карьере. Да и деда просила войти в обстоятельства. Тот и вошел – молчал до самой смерти, пока не вскрыли пакет с завещанием.
Моя комната, моя студенческая келья… Книги, «Мастер и Маргарита», вырванные из журналов, переплетенные, со вклеенными вырезками цензуры. Эти купюры продавались в старом университете из-под полы…
Первое, что поразило в родном доме, – розетки электросети, не отмаркированные, как на лодке или в казарме, не опечатанные. Я прикинул, что в случае пожара выбраться из задымленной квартиры на девятом этаже будет очень не просто, и решил, что в следующий раз раздобуду маме изолирующий противогаз или ПДУ. И вообще, жители московских многоэтажек мне показались совершенно обреченными людьми: в случае пожара все они должны были задохнуться в ядовитых дымах. У нас в отсеках хоть какие-то защитные аппараты.
Страх пожара, точнее, мысль, что надо делать, если пойдет полыхать пламя, преследовала меня повсюду – в библиотеке, в кино, в вагоне метро. Отсечные тренировки по борьбе за живучесть, с каким душа, должно быть, возвращается из загробного мира и бродит среди привычных людей и вещей, зная, что срок отлета отмерен очень скупо.
Бреду по родной Преображенке. Март. Грязь повсюду – на стеклах окон и бортах трамваев, на исковерканных решетках, которые прикрывают тут все и вся, никого ни от чего не защищая. Тут царил некий мрачный союз решеток всех типов и всевозможных назначений: стальные прутья на окнах первых этажей, чугунные ребра водостоков, забитые бумагой и полиэтиленом, решетки въездных ворот, даже тоненькие решеточки на фарах вмерзшей в сугроб «Волги» – все они, казалось, связаны между собой одной формулой, неким Заговором Решеток: «Решетки всех стран – соединяйтесь!»
О эта улица Бужаниновская, эти падающие монастырские стены!
Грязь, решетки, рухлядь, какие-то баллоны торчали из-под серого снега. Дымящие синим газом грузовики, тюремные ворота и рядом, впритык, – колючка секретного завода, порталы вонючих овощных складов…
Все, все выдавало здесь жизнь неустроенную, неопрятную, подневольную, недоверчивую, озлобленную, нездоровую – полууголовную.
Здесь не живут, здесь проживают, тянут срок, отмеренный Богом, как тянут расконвоированные свои ссыльные сроки. Унылая застройка недоброй памяти тридцатых годов. Стекляшка кафе-шашлычной, встроенной в стену старинного Преображенского кладбища, – из того же абсурда, что и стекляшка Дворца съездов в древнем Кремле.
Может, и в самом деле махнуть в Ниццу?!
В Инюрколлегии я за полчаса решил все дела: к большому удовольствию местных клерков, поставил с дюжину подписей на многочисленных бумагах – и дедовский дом на Лазурном берегу отошел в собственность Советского государства. Живи и крепни, родная держава! И никакой полковник Барабаш не вправе мне указывать, как распорядиться личной собственностью. Все! Нет у меня больше никакой порочащей недвижимости за рубежом!
2.
Выполнив все просьбы и наказы, лечу обратно, в мир совсем иной, на Север, в родную гавань…
Она всегда рядом, эта Гавань Смерти. И в тысячеверстной дали от нее я чую ее за плечом, за спинкой ресторанного кресла, за изголовьем любовного ложа, за изнанкой безмятежного сна. Где бы ты ни скрывался от ее притяжения в Москве, как бы ни пытался забыть, ни стальная дверь дома, ни мамина молитва, ни коньячный кураж ни на йоту не ослабят ее грозной власти. Я всего лишь вольноотпущенник, москвич на час. На мне незримое клеймо: «Северодар. 4-я эскадра. Подводная лодка Б-410».
И когда тебе пришлют «черную метку» в виде срочной телеграммы или пролетит последний час отпуска, даже вкус прощального поцелуя не истает на губах, как могучая сила проволочет тебя по воздуху на мрачные брега сей тайной заводи… Только и ахнешь про себя: «О господи, я снова здесь!..» Будто продал душу или проклял тебя кто. Но это – мое. Навсегда.
Шереметьево. Суета бывшего международного аэропорта. Никто из попутчиков, соседей по очередям, по автобусным и самолетным креслам не подозревает, что ты летишь, хоть и вместе с ними, на Север, но в особую зону, в тайное тайных. И в голову никому не придет, что ты – служитель этого подводного аида, возвращающийся на свою галеру, что ты торопишься в стальную камеру отсека…
Они беспечно снуют рядом с тобой, спрашивают у тебя то время, то зажигалку, то дорогу в буфет, они жуют, пьют кофе, читают рядом с тобой, скучают, не догадываясь ничуть, что все они на самом деле следуют по неведомой для непосвященных Аппиевой дороге, по via combusta, Дороге Сожженных Мостов и Проданных Душ, что все эти залы ожидания и пассажирские салоны – это преддверие к Гавани Смерти, в которую, конечно же, они никогда не попадут и даже не узнают о ней, потому что на одном из поворотов, развилок, пересадочных узлов ты, не замеченный никем, шагнешь в сторону от общего потока, сядешь в автобус без номера, но по известной лишь тебе примете, и пойдут, пойдут мелькать шлагбаумы и караульни – первая стража, вторая, третья… Всего минуешь ты их шесть, прежде чем попадешь в свой засекреченный город, в свое опечатанное подводное жилище.
Сначала матрос в черном кожухе и валенках c галошами строго глянет в твои документы, и первая стража – КПП Северного флота – опустит натянутую цепь под колеса автобуса, и ты въедешь в закрытую страну под названием КСФ – Краснознаменный Северный флот. Вторая стража – пограничная – у турникета на морском вокзале Североморска. Бдительный погранец сверит припечатанное к удостоверению личности фото с твоим лицом. Проходи!
Третья стража проверит тебя на выходе из катера в Северодаре – а есть ли у тебя штамп на въезд в закрытый город? Есть.
Четвертая стража остановит тебя в дверях проходной будки у стальных ворот эскадры: «Предъяви пропуск в развернутом виде!» Предъявляю. Проходи!
Пятая – преградит путь у самого трапа на подводную лодку. Полусонный матрос в драном полушубке с укороченным автоматом на перевес вяло окликнет:
– Товарищ капитан-лейтенант, кому и как о вас доложить?
– Дуняшин, ты что, спишь, что ли? Не узнал?
– Виноват! – конфузится первогодок, отступает в сторону и жмет на тангенту сигнального звонка.
Ты ступаешь на обледенелую
