Людоед - Александр Юрьевич Сегень

Особую симпатию зрителя обязана была вызвать трогательная любовная линия Александра Петровича и его жены Юлии Ипполитовны, верной соратницы и помощницы.

— Давай лучше ты будешь выступать в образе Солнцевой, — даже предложил Белецкий Регине, и та подумала — и даже согласилась.

Пересъемки четвертой серии с другой актрисой в роли Жбычки заняли всего несколько дней, и теперь гораздо больше похожая на Истомину артистка, эдакая плотненькая, вертлявая кубышка, очень миленькая, фигурировала в кадре под суровый голос Белецкого:

— А вот откровенные воспоминания другого охранника, Быкова: «Постель можно было бы стелить и днем, но почему-то Сталин требовал, чтобы поздно ночью Истомина шла вместе с ним в спальню и на его глазах стелила. Отправлялись они после полуночи, а выходила Валентина из спальни Сталина в шесть утра, а то и в семь, в восемь. Надо ли говорить, что так долго постель не стелют? На постели так долго спят в обнимочку. И не только спят».

И про то, что кровавая кухарка-любовница требовала от Сталина жертвоприношений, теперь не Регина говорила с экрана, а Белецкий зачитывал какие-то несуществующие воспоминания, выдуманные им с колес, но звучавшие вполне правдоподобно.

В пятой же серии злобный Сталин не хотел понять всех прелестей художественной стилистики Довженко, поскольку это было то же направление искусства, что и у Эйзенштейна, а потому Людоед пытался согнуть, загнобить Александра Петровича, переплавить его, как Александрова и Пырьева. Приготовить из него вкусное блюдо, а потом сожрать. Но, в отличие от них, с Довженко у него ничего не получалось, гайдамак не желал плясать под дудку грузинского москаля, за что и получил по полной программе во время войны, когда его «Украину в огне» подвергли не просто критике, а сокрушительному разгрому. После которого он еще пытался жить и творить, но все больше болел, сломленный на адской кухне Людоеда.

В Габаево снова вернулось тепло между влюбленными друг в друга обитателями.

— А эта Солнцева и впрямь была клёвая, — мурлыкала Регина, нежась в объятиях Назара. — После смерти мужа все их замыслы осуществила, доделала, досняла, получила призы в Каннах, даже была там в жюри. Прожила еще тридцать три года и верной вдовой скончалась с чувством полностью выполненного долга. Назло нашему Людоеду. Вот только памятничек...

— Да уж, — соглашался Белецкий, припоминая захоронение на Новодевичьем, где высокий и красивый монумент Довженко, а рядом — низенький и обыкновенненький памятничек Солнцевой с фотографией в банальном овале. — Но я бы предпочел длинную жизнь и малюсенький памятник, чем огромный обелиск и умереть в шестьдесят с небольшим.

— Обещай, что, когда мы умрем, у нас на могиле будут равноценные памятники! Огроменные!

— Обещаю. Но для этого нам надо родить кого-нибудь, кто будет за это ответственным.

— Блин, Наз, что-то мне влом пока что кого-то рожать. Столько замыслов! В этом отношении у меня уж точно конь не валялся. А кстати, что значит это идиотское выражение? Что там нам скажет великий и мудрый Интернет?..

Бутылка Ромма

Именно такое название Шагалова придумала для серии, посвященной Михаилу Ромму. И саму бутылку она тоже придумала: мол, Ромм хранил заветную бутылку рома и обещал выпить ее залпом, как только подохнет Сталин. Очень ненавидел кровавого диктатора.

Снова Новодевичье кладбище. На черном камне вырезан силуэт, глаз не видно за очками, в губах — сигарета.

— У этого очкастого интеллигента с происхождением все было в порядке, — говорит Белецкий в образе Сталина. — Отец — социал-демократ, сосланный в Сибирь. Там наш очкарик и родился. И карьера кинорежиссера у него складывалась вполне по-советски: «Пышка» по Мопассану — обличение буржуазного ханжества, «Тринадцать» — о Гражданской войне в Средней Азии; потом хрестоматийные «Ленин в Октябре» и «Ленин в восемнадцатом году», где наконец появился в полной мере и мой образ. Но я все время чувствовал в нем что-то враждебное мне и политике партии, проводимой под моим руководством.

С Роммом Региночка уж очень все притянула за уши, напридумывала такого, что и самому Михаилу Ильичу стало бы противно, выйди он хоть ненадолго из могилы. Мол, он-то хотел снимать лирическое кино, а его заставили политическое, он не хотел показывать Сталина хорошим, а его запугали. И все в таком духе.

— Ну, здесь уж мы окончательно заврались, — возмущался Белецкий. — Я даже думаю, надо ли нам про этого Ромма? Ведь насквозь советский был парнишка-то. И в Еврейском антифашистском комитете он никакой деятельности не проводил. А ты тут расписала!..

По сценарию, Ромм являлся чуть ли не правой рукой Михоэлса, а после создания государства Израиль страстно мечтал туда переехать, но почему-то не переехал даже после смерти Сталина.

Самым эффектным конечно же в седьмой серии стало распитие Роммом заветной бутылки, и актеру, который бессловесно исполнял роль Михаила Ильича, пришлось пройти череду дублей, откупоривать бутылку и выпивать ее единым махом из горлышка. Разумеется, не ром, хотя он уверял, что с ромом ему было бы легче справиться.

После антиукраинизма в фильме зазвучала тема сталинского антисемитизма. Наплевать на то, что Иосиф Виссарионович обожал украинские песни и, по сути, подарил Украине всю Новороссию, за исключением Крыма. Наплевать, что самым верным соратником, которого Коба никогда не подозревал в измене, являлся еврей Каганович, а после войны Сталин выступил главным зачинщиком создания государства Израиль. Нет, в фильме следовало четко показать, как Людоед ненавидел все народы, а украинцев и евреев — страшнее всех. От еврея Ромма устремился мостик к еврею Шумяцкому.

Голливудская мечта

«Кинокладбище» продолжало расти, расширяться за счет новых серий, как новых могил. Серию про Шумяцкого назвали строчкой из Высоцкого: «На братских могилах не ставят крестов». Белецкий ходил по привилегированному кладбищу Москвы, что-то искал, разводил руками:

— На Новодевичьем его могилы нет.

Ходил с тем же эффектом по второму:

— И на Ваганьковском не найти.

По третьему:

— И на кладбище Донского монастыря не обнаружишь захоронения человека, больше всех сделавшего для развития советского кинематографа. Как и многих других, которые старались, стремились, развивали, двигали страну в разных отраслях жизни, а их потом хватали, тащили в тюрьму, пытали и убивали, а мертвое тело сбрасывали в общую яму и закрывали землей. И — ни крестов,