Девичья фамилия - Аврора Тамиджо
– Я купил дом в городе.
В тот вечер Патриция одна приехала в Сан-Ремо на телеге, чтобы навестить семью, как делала каждый месяц. Солнце еще не село. Харчевня была закрыта для посетителей, но люди все равно толпились перед ней, прислушиваясь к обрывкам фраз, бормотанию и редким ударам. Еще изнутри доносились оживленные голоса дяди Фернандо и дяди Донато, а значит, случилось что-то серьезное. Столы были накрыты, стулья расставлены, но впервые в жизни Патриция, войдя в харчевню, не почувствовала запаха еды. Под кастрюлями тлели угли, и первая мысль, от которой у нее кровь застыла в жилах, была о том, что вместе с огнем на кухне угасла ее бабушка. Но стоило выйти на задний двор, и стало понятно, что она ошиблась: бабушка была в порядке, по крайней мере по части здоровья, но в таком гневе, что походила на чудовище. Волосы стояли дыбом, глаза налились кровью, пальцы, скрюченные, будто когти, тянулись к Санти, словно Роза хотела свернуть ему шею, как индюшке.
– Негодяй, это были наши деньги! Дьявол тебя забери! Будь ты проклят! Вор! Будь ты проклят!
Патриция не могла поверить своим ушам и глазам: бабушку Розу охватила слепая ярость, какой она еще ни в ком не видела. Лавиния цеплялась за ее юбку, пытаясь удержать ее и оттолкнуть, когда она набрасывалась на Санти. Дядя Фернандо и дядя Донато тоже пробовали удерживать Розу. Но сил двух мужчин и маленькой девочки было недостаточно: тут не хватило бы и десятка солдат в полном вооружении. Санти Маравилья не просто прикарманивал каждую монетку, которую его жена заработала шитьем; он достал из буфета оливкового дерева все сбережения, предназначенные для Сельмы, – а Роза откладывала много лет, – и купил на них дом в городе. Дом над лавкой колбас и сыров, если точнее; лавка входила в сделку.
– Бесстыдник, я всегда знала, что ты вор! – кричала Роза. – Это деньги моей дочери, как ты смеешь?
– Деньги моей жены – мои деньги, – ответил Санти.
И тут Роза бросилась на него с такой яростью, что никто не смог ее удержать. Эта рукопашная схватка навсегда отпечаталась в памяти Патриции. Отец вышел из нее с расцарапанным лицом, двумя ушибленными ребрами и ободранными локтями. Но и мамушка осталась ни с чем: Санти не имел права ничего брать из харчевни, но все, чем владела Сельма, на самом деле принадлежало ее мужу по закону.
«По закону» – именно так сказал Патриции и дяде Донато нотариус Беккафико, когда несколько дней спустя они отправились к нему в Сан-Бенедетто-аль-Монте-Ченере, чтобы узнать, можно ли заставить Санти вернуть деньги. От нотариуса они услышали, что Санти – глава семьи, единственный, кто может распоряжаться всем их имуществом и даже жизнями. Он может купить дом в городе, никому об этом не сказав, и заставить Сельму, Патрицию и Лавинию жить там. Повезло только в том, что любое решение должно было быть отложено до рождения ребенка.
Маринелла Маравилья выбрала самое неудачное время, чтобы появиться на свет. Она единственная родилась в отсутствие Розы; впрочем, бабушка больше ни с кем не разговаривала, так что, возможно, это было к лучшему. С тех пор как они с Санти поссорились, все старались сделать так, чтобы эти двое находились подальше друг от друга, и не давали им встречаться; это было несложно, ведь Санти не видели в харчевне с тех пор, как он объявил о покупке дома, и одному Богу известно, где он все это время болтался. Несколько недель назад дядя Фернандо наконец устроился на работу в Фальсопьяно – потребовалось, чтобы двое рабочих получили увечья и вмешался Донато, у которого были связи среди священников в долине, но в конце концов место подмастерья электрика досталось Фернандо. Он теперь не жил в харчевне, но опять стал вести себя как глава семьи, которым никогда не был: после драки с Розой он схватил Санти за шиворот и вышвырнул на улицу.
– Верни все или пеняй на себя, – сказал он Санти сквозь зубы.
Лавиния постоянно следила за бабушкой, чтобы та не натворила каких-нибудь глупостей, вроде того раза, когда она угрожала ножом человеку, который требовал накормить его, хотя харчевня была закрыта. Роза даже спалила половину кухни, заявив, что лучше сожжет тут все, чем будет смотреть на то, как этот ублюдок уничтожает труд ее жизни. А еще она день и ночь ворчала на Себастьяно Кваранту: спрашивала у него совета, осыпала его упреками, даже обвиняла в том, что он мертв.
– Ты должен был быть здесь, чтобы защищать наш дом от воров, Бастьяно. А ты бросил меня одну, и вот результат. Теперь ты доволен? И ради чего, хорошо повеселился на этой паршивой войне?
Патриция первой познакомилась с Маринеллой, когда та появилась на свет.
Повитухи обмыли ее, вытерли красное усталое лицо Сельмы и положили ребенка в руки матери. Малышка не выглядела злобным чудовищем. Маленькая девочка с круглой белокурой головкой, острым носиком и розовыми губками, похожими на цветок.
– Можно мне посмотреть на нее поближе?
– Конечно. Ты всегда должна быть рядом со своей сестрой.
Патриция села на край кровати и приблизила лицо к личику новорожденной.
– У нее глаза цвета моря, назовем ее Мариной.
Хотя, добавила Патриция, они ни разу не видели моря.
Сельма улыбнулась:
– Маринелле повезет больше, она его увидит.
Несколько мгновений они молчали, глядя на новорожденную. Затем Сельма вздохнула:
– Такой беспорядок устроили. Орут, кричат. Что там за шум?
Патриция пожала плечами.
– Они думают, что я ничего не слышу. А я всю жизнь только и делаю, что слушаю. – Сельма придвинулась ближе к Патриции. – Когда меня не станет и твоей бабушки тоже, придется тебе присматривать за сестрами.
После рождения Маринеллы все немного утихло. Она была таким хорошим и спокойным ребенком, что ее невозможно было не любить. И все же в душе Розы таилось предубеждение против новорожденной, легкое, но раздражающее, будто песок на коже, – она была искренне убеждена, что девочка во сне подсказала Санти Маравилье худшую из его идей.
Отец, напротив, сразу влюбился в Маринеллу, он видел в ней некий знак судьбы. На Патрицию и Лавинию он никогда не обращал внимания, ни в детстве, ни когда они повзрослели, зато мог часами любоваться, как Маринелла трясет кулачками в колыбели. Он разговаривал с ней шепотом, когда думал, что его никто не видит и не слышит. За несколько месяцев Сельма восстановила силы и вновь стала такой же розово-белой, как в годы своей изящной юности; она была ласкова с Маринеллой, как никогда и ни с кем раньше, постоянно целовала ее и напевала ей песенки. Все это, безусловно, только убеждало Санти в том, что его дочь – Божий дар, а не очередная женщина, висящая у него на шее.
Теперь Патриция приезжала домой каждую неделю. И всякий раз, когда она возвращалась в пансион, ее не покидало тревожное чувство. Она пыталась рассказать Пеппино, но тот не понимал, о чем речь.
– У меня дома воздух будто наэлектризован. Так бывает перед тем, как грянет революция?
– И кто же устроит эту революцию? – спрашивал Пеппино.
Революцию устроила мамушка Роза осенью 1965 года.
Однажды днем в сентябре Патрицию вызвали в кабинет настоятельницы, матушки Сальватриче, что всегда было дурным знаком: даже если она была совершенно уверена, что не сделала ничего плохого, все равно нельзя знать наверняка. Мать настоятельница предложила Патриции сесть в маленькое кресло по другую сторону большого стола.
– Настало время прощаться. Должна сказать, мне очень жаль, – начала настоятельница.
Патриция не закончит учебу в школе-пансионе Святой Анастасии, ее заберут до конца года.
– Заберут? Почему? – спросила Патриция.
– Мне не сказали, а я не имею привычки совать нос в семейные дела.
Патриция узнала все
