Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

Тут священник обернулся к ним и сказал, еле сдерживая раздражение:

— Я зайду со святыми дарами к Яковчихе, потом заверну к Добрину. Конечно, было б лучше, если бы оба они оказались у Фабиянки.

— Я должен поздороваться с нашей партизанской мамой, — Алеш улыбнулся. — Для этого я и пришел сюда. Слышал, она болеет.

Это вызвало у священника новый прилив раздражения, но он заговорил не с Алешем, а с художником:

— А тебе хочется узнать, что с невестой — не правда ли?

Яка горько усмехнулся:

— О невесте я, конечно, спрошу. Но может быть, я и еще на что-нибудь пригожусь —

ЕСЛИ ИСПОВЕДИ НЕ БУДЕТ,

скажу пару веселых слов по поводу своего несчастья. Не верится мне, чтобы мама Яковчиха легко смирилась с твоим визитом и святыми дарами. К ней твой словенский бог не заходит в гости запросто, как к тебе. Думаю, и ты давно бы отчаялся или стал бы все подвергать сомнению, если б по ночам он не способствовал укреплению твоей веры.

— Тебя гложет совесть? — неожиданно спросил священник. Растерянно заморгав, Яка перевел взгляд на Алеша, а священник повторил непререкаемо: — Гложет, не скрывай этого!

— Мы бросили роженицу на произвол судьбы, и я совсем не уверен, что заботливая мамаша пощадит свое детище! — ответил Яка с вызовом. Алеш содрогнулся в душе, словно только сейчас осознал все в полной мере, хотя мысли о Марте всю дорогу не выходили у него из головы. Священник прищурил глаза и, не сказав ни слова, зашагал дальше — еще поспешнее и в еще большей тревоге. Голову он держал высоко, как бы этим отвечая художнику. Алеш вопросительно глянул на Яку.

— К нам идет преподобный Петер Заврх, — сказала трактирщица Фабиянка Яковчихе, сидевшей у нее в кухне за стаканом водки. Фабиянка пришла со двора, откуда она и увидела путников. — А с ним Яка и еще Алеш, партизан. И чего их сюда несет?

Яковчиха залпом осушила свой стакан. На ее высоком лбу, прочерченном ровными продольными морщинами, чуть изогнутыми у переносицы и висков, на миг возникли глубокие складки — это было внешним отражением промелькнувшей мысли. Загорелое лицо обрамляли густые серебристые волосы и резкие линии черного головного платка. Несколько вытянутое, еще не слишком старое лицо было воплощением серьезности и постоянной горестной думы, которая сейчас оставила ее. Ввалившиеся глаза Яковчихи вдруг блеснули. Она посмотрела на Фабиянку, потом в окно, мимо которого вела дорога.

— Вот как! — тихонько воскликнула Яковчиха. — Этот парень из Раковицы вспомнил обо мне! — На ее суровом лице появилось подобие улыбки. — Неужели и вправду, Фабиянка, от меня уже разит тленом?

— Ты что, его звала? — спросила Фабиянка и пристально на нее взглянула.

— Не иначе преподобный несет мне святые дары. — У Яковчихи опустились углы губ. — Несчастный семинарист из Раковицы, наконец-то он про меня вспомнил! — Она сказала это с необычной мягкостью в голосе. — Позови-ка его сюда, скажи, что я здесь. Может, тут мы все и уладим.

Оторопевшей от удивления Фабиянке показалось, будто на лице Яковчихи промелькнуло злорадство. Такой ее трактирщица никогда не видала.

— Ради бога, Франца, не надо! — попросила она. — Чего доброго, он подумает, будто я приглашаю его на выпивку.

— Эх, — вздохнула Яковчиха и с трудом поднялась со стула. — Видно, придется мне идти домой. По крайней мере он не сможет упрекнуть меня в невежливости. Если они задержатся, я пришлю к тебе за вином внука. — Она оперлась об умывальник, и лицо ее скривилось от боли, так что Фабиянка забеспокоилась. Но Яковчиха тут же весело сказала:

— Я дохну на него — от запаха водки он взбеленится, это я знаю! Долго он у меня не задержится!

Она прошла через двор, мимо кур и гревшейся на солнце собаки, и окликнула трех внуков — детей своих дочерей — внуки играли с соседскими ребятишками. Издали она смотрела на путников, уже остановившихся перед ее домом.

— Смотрите, лоботрясы, чтобы никто из вас не примчался домой и не поднял шума, — наказала она детям строго. — Только ты, Йошт, иногда забегай, — может, нужно будет сходить к Фабиянке.

Превозмогая слабость, она упорно двигалась к дому, при ходьбе морщилась от боли, закрывала на мгновение глаза и крепко сжимала губы. Гости вошли в дом, двери которого никогда не запирались, однако минуту спустя Алеш выглянул на улицу и закричал:

— Мама, ма-ама-а!

На лице Яковчихи появилась теплая улыбка, вызванная неизгладимыми воспоминаниями: «Бедняга Алеш! Думаю, он с партизанских лет так и не изменился! Только вокруг все меняется». Выйдя из-за угла дома, она окликнула его приветливо:

— Алеш, парнишка! Каким это ветром тебя занесло к старой Яковчихе?! А я еще на ногах! — И она крепко пожала ему руку. — А вот и Яка, мои зять! Ты все еще слоняешься в горах? А Минка уже давно в долине. «Несчастный Яка, — сказала она, когда я пожурила ее из-за тебя, — он трижды передумал бы, пока спускался в долину, а по городу шел бы в десяти шагах впереди, чтобы кто-нибудь не увидел нас вместе!» — Яковчиха попыталась улыбнуться. — Ты так и не возмужал душой, Яка. — И она пожала руку ошеломленному художнику прежде, чем тот успел вымолвить хоть слово. Подойдя к священнику, она подала ему руку и приветливо сказала: — Ишь и Раковчев явился ко мне?.. — Она обратилась к нему по старинке — по названию его усадьбы — и попросту, на «ты». Это удивило и художника и активиста. А священник на мгновение закрыл глаза и проглотил слюну — у него было такое чувство, будто Яковчиха намеренно хочет вернуть его в то далекое прошлое, когда он, учась в старших классах гимназии, на каникулах увивался за ней, а потом, перед поступлением в семинарию, расплакался у нее на груди: «Бог меня призывает, Франца! Мне придется тебя покинуть, хотя сердце мое разрывается от боли!»

— Так садитесь же! — Яковчиха говорила весело. — Алеш, покажи пример! Вы ведь все мои давние добрые знакомые! Вот тебе, Яка, стул, на котором ты сидел, — может, он еще не остыл?

От этих слов художника бросило в краску. Яковчиха вышла на порог, окликнула внука и, отчитав его за то, что он не сразу пришел, велела сбегать к Фабиянке за водкой.

— Домашней водки с прошлого года у меня уже не осталось, — сказала она, вернувшись к стоявшим еще гостям.

— Пьешь, Франца! — с осуждением сказал священник Петер.

— Потягиваю помаленьку. — Она нарочно употребила это выражение.

— Слыхал! — воскликнул священник таким тоном, словно хотел ее обидеть. — Говорят, ты чуть не поселилась у трактирщицы! И как это в тебя лезет водка!

— Ничего, лезет! — сказала она и,