Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Посмеялась бы я над тобой, Алеш, если б могла.

— Я говорю серьезно, мама! — настаивал Алеш. — Думаю, найдется врач, знающий вашу болезнь, и место в больнице для вас найдется!

Яковчиха протянула руку и коснулась его — он стоял совсем близко. И хотя взгляд ее только скользнул по его лицу и задержался на священнике, она тепло сказала Алешу:

— Ты всегда был хорошим парнем, Алеш! Верил во все, за что боролся. И сейчас, наверно, веришь.

— Мама! — воскликнул он. — Зачем вы так?

— Петер, — обратилась Яковчиха к священнику, — садись за стол на место хозяина дома. Пусть тебя не смущает, что тут когда-то сидел Йошт Яковец. Тогда он еще был неплохим человеком… Ты, Яка, присаживайся сюда. Здесь сидел мой старший сын; зятем в наш дом тебе все равно не войти… А ты, Алеш, — вон туда, там обычно сидит Минка, когда бывает дома… мое третье несчастье в жизни…

— Яковчиха! — заупрямился Петер. — Мы ведь не в гости к тебе пришли! — Он протестующе пошевелил левой рукой, но к столу подошел. Яковчиха взглянула на него и ответила спокойно:

— Ты принес мне святые дары. Что ж, мне вышвырнуть тебя за порог?

— Мы ведь договорились насчет исповеди, Франца.

— Конечно, договорились. Эх ты, парень из Раковицы, семинарист! И куда ты так торопишься? Ведь не тебе умирать, Петер! — Она улыбнулась ему, но было заметно, что ее снова одолевали боли. Яка, недоумевая, наблюдал все происходящее. До сих пор он думал, будто хорошо знает старую Яковчиху, однако такой он ее никогда не видел. Сейчас он ничего не понимал. Было непостижимо, как она могла «вертеть» беднягой Петером Заврхом, который все волновался и хмурился, а в конце концов послушно, точно малый ребенок, уселся за стол. И все же, прежде чем взяться за стакан, священник выдавил из себя:

— Скажи мне прямо, Франца, будешь ты причащаться или нет? Так ведь нельзя — ты собираешься пить водку, а я тебе навязываю причастие! Неужели ты сама не понимаешь этого, несчастная?!

Она сидела напротив него, на месте хозяйки дома. В окно, хоть оно и было заставлено цветами, заглядывало послеполуденное солнце — яркий свет падал ей на лицо, и все трое могли убедиться, насколько оно мертвенно-бледное, совсем восковое — было очевидно, его уже коснулось дыхание смерти. Петер Заврх внутренне содрогнулся — его навязчивость показалась ему неуместной, жестокой, бесчеловечной. Ему хотелось сказать Яковчихе что-нибудь ласковое. А она сидела лицом к нему, в ореоле золотого сияния. Со стороны казалось, что это ее увядшее, исхудавшее тело излучает необычный свет, отблески которого, падая на Петера Заврха, лишают его дара речи и сковывают движения. Только глаза его беспокойно бегали. Он почувствовал себя таким беспомощным перед этой женщиной — вся кажущаяся святость его сана улетучилась бесследно, истинная же святость и величие были в Яковчихе, хотя он и не понимал, откуда это исходит — разве что такой ее сделала сама жизнь, — та жизнь, которой он не знал.

— Я же сказала тебе, Петер, безгрешный, добродетельный парень из Раковицы, бери стакан и пей!

— Нет, Франца, — отказывался Петер Заврх.

— Бери и пей, ты, Раковчев, семинарист, посвятивший себя богу, — неожиданно напомнила она про давние-давние времена. Петер насторожился, Алеш и Яка тоже встрепенулись, затихли и замолчали, глядя на Яковчиху.

А Петер Заврх сказал беспомощно, умоляюще:

— Я пришел к тебе с открытой душой и хочу, чтобы все было ясно. Ты вспоминаешь молодость, Франца, только ведь она прошла. Чего ты ищешь там, Яковчиха? Может быть, ты страдала из-за этого? Я все поведал богу, и господь простил меня. — Он беспокойно теребил край скатерти.

— Я не о том, — возразила она. — По молодости я тебе во всем верила. А ты взялся за ум, надел рясу, Яковчиха забыла боль молодых лет. Пришел Яковец, женился на Францке, та родила ему восьмерых детей; думала, что родила их себе на радость, что родила их для того, чтобы они носили вместо нее корзину. А они… — И она заговорила торопливо, как будто ее что-то сильно взволновало: — А теперь выслушай меня,

ВЫСЛУШАЙ МОЮ ИСПОВЕДЬ,

обо всем, обо всем, ты, Раковчев, семинарист и урбанский священник!

Ее решительность, вернее непреклонность, поразила их. Всем им вдруг захотелось убежать, особенно Петеру Заврху с его богом.

— Пей, Раковчев, — приказала она странным, загадочным голосом. — Пей и ты, несчастный художник, ты так складно врал моей дочери об огромном, богатом, прекрасном мире, вместо того, чтобы рассказывать о корзине или о фабриках, которые больше подходят для людей из-под Урбана. Я бы не пустила тебя на порог нашего дома, если бы не знала, что моя дочь умнее тебя и уже не верит во все это. Пей, Алеш, — теперь она обернулась к нему, — когда-то ты умел много и красиво говорить о будущем. Выпейте со мной на прощание! — Она подняла стакан с водкой, одарила улыбкой всех трех мужчин и благословила их взглядом, от которого им стало совсем не по себе. — Спасибо вам за то, что пришли. А то сижу у Фабиянки и жду, когда через село пойдет смерть, и думаю, зайдет она за мной в трактир или будет дожидаться дома. И Фабиянка выскакивает на улицу, глаза у нее зоркие — она ведь трактирщица, сразу замечает, если кто идет в село. Она-то уж наверняка меня предупредит, чтобы я успела допить до дна. А когда в дом приходит священник, говорят, смерть совсем неподалеку.

— Франца, — попытался остановить ее взволнованный, вконец растерявшийся священник. — Может, нам лучше пойти в комнату? Поговорим с глазу на глаз, если ты и впрямь собираешься исповедоваться…

Она пристально посмотрела на него, потом ответила:

— Я буду исповедоваться, раз уж вы пришли. Всем троим — как-никак мы одной веревкой связаны.

Тогда Якоб воскликнул, обращаясь к Петеру:

— Пей! Жизнь, мой дорогой, во многом сильнее правил. Распростись с устаревшими канонами. Ведь мы в горах. А когда тебя навестит твой старый бог, скажи ему, что время ушло вперед, а вслед за ним ушла из прошлого и Яковчиха.

Им показалось, что священник сдался, окончательно потеряв надежду. Он поднял стакан и одним махом выпил его, словно хотел заглушить свой гнев и разочарование. Скорбь и отчаяние охватили его, когда он увидел, что и Яковчиха вылила в себя полный стакан водки. «Она же пьяная, наверно, она все время пьяная».

— Ну что, Раковчев, начнем? — спросила Яковчиха, скрестив руки на груди и чуть наклонив голову к плечу. Увидев, что он ее не понимает, она пояснила: — Я про исповедь.

— Ты с ума сошла! — ответил он изумленно. —