Соло на швейной игле - Андрей Юрьев

Ерунда. Просто кончился один период жизни и начался другой. Он поехал за мечтой и ничего никому не обещал. Мама плакала, но благословила. Про друзей ему и говорить не хотелось.

Вернется сейчас домой, а там все как и было три года назад. Его комната, окно, в которое курил, подоконник, сидя на котором мечтал о новой жизни, грохот посуды на кухне и треск иглы на пластинке «Пинк Флойд». Дэн помотал головой, прикрыл на мгновенье глаза, чтобы не видеть мельтешащего безумия.

Ничего не будет прежним. Ему придется задать вопрос, ради которого он и приехал сюда. И тогда все изменится. Или нет?

«Хватит гадать», – Дэн оттолкнулся спиной от колонны и пошел к выходу.

– Денис!

Так бывает. Человека разрывает пулями, а он все еще идет, не замечая.

– Цветков! Денис!

Он обернулся, и что-то визжащее и приятно пахнущее (травянисто-пряный аромат) повисло на нем, обняв за шею. Девушка. Симпатичная и неуловимо знакомая. В сером пиджаке с золотой аэрофлотовской нашивкой.

– Не узнал, что ли? Света я, одноклассница твоя!

Вот теперь он ее вспомнил. Да и как можно не узнать Светку, их школьную заводилу? Какая там у нее фамилия была?

– Светка! Ну ты даешь! Дай-ка я на тебя посмотрю.

Она кокетливо привстала на цыпочки и крутанулась перед ним. Сколько лет со школы прошло, а она все такая же. Даже похорошела. Чуть раздалась в бедрах, да и грудь у нее, помнится, чуть меньше была. Ну а ноги всегда были на пятерку. Типичная красавица-сибирячка.

– Смотрю – лицо знакомое, – с казала Света, – а волосы-то! А куртка какая! – она стерла помаду с его щеки. – Да еще и серьга в ухе! Ну ты, Денис – настоящий рокер.

– А ты, Светка, все хорошеешь. Правда.

– Да ну тебя, Цветков, – она махнула рукой, но глаза блеснули – польщена. – Приехал откуда-то?

– Из Москвы. В отпуск.

– Ого! Молодец! Всегда знала, что ты многого в жизни добьешься, – она кокетливо одернула юбку. – Надолго к нам?

Денис пожал плечами:

– На пару недель, маму проведать.

Света кивнула понимающе.

– А ты стюардесса?

– Была, – на секунду сквозь пудру и тональный крем прорвалась грусть и сожаление. – Теперь вот тут, в Толмачево, в компании.

– Тоже неплохо, – сказал Дэн, – не разобьешься зато.

Света засмеялась. Смех ей шел.

– Ладно, я пойду, – сказал Дэн, – мать переживает.

– Телефон дай на всякий случай, – Света достала айфон последней модели.

Он продиктовал ей номер и тут же пожалел. Зачем ему все это сейчас?

– А моего мужа тоже Денисом зовут, представляешь?

Он хмыкнул. Мужа она вовремя в разговор ввернула.

– А теперь запиши мой, – с казала она, закусив нижнюю губу, и набрала его номер. Этой прикушенной губкой она в свое время не одно сердце разбила.

Телефон завибрировал. Дэн отменил звонок и создал новый контакт. Фамилию он так и не вспомнил и записал ее как «Света Одноклассница».

«Сотру потом», – подумал он. Общаться с одноклассниками не входило в его планы.

– Ну, ладно, – сказал он. – Давай, что ли?

– Давай, – она прижалась на секунду к его груди, теплая и мягкая, чмокнула в щеку. – До встречи!

«Кажется, она нравилась мне классе в девятом? Или то была Вика?» – мелькнуло в мозгу. Света посмотрела на него так, словно старалась запомнить навсегда, и помахала радостно, пятясь к зоне регистрации.

***

– Вилюйская, сорок пять, – сказал Дэн, сев в такси, – это в Октябрьском районе.

– Пятьсот рублей, – ответил таксист. В отражении зеркала заднего вида блеснули золотые зубы. Остальное лицо напрочь закрывала тень от кожаной кепки. Еще были видны руки с волосатыми пальцами на баранке руля. От таксиста пахло одеколоном и рассольником, такой привет из девяностых. Салон освещался плохо, и это устраивало Дэна. Не операцию же на сердце здесь проводить?

Машина тронулась с места, в салоне запахло бензином. На «Юмор ФМ» перезрелые подростки устало шутили, переругиваясь друг с другом. Свет фар выхватил непривычно низкие деревья на Омском тракте. Дэн смотрел на россыпь огней в темноте и думал, что это мог быть любой другой русский город. Трасса, шорох шин, пролетающие мимо огоньки, щиты с однотипной рекламой. Все о тех же квартирах в ультрамодных жилых комплексах, о глобальных скидках на всякую муру. Мимо проносились картонные красотки в шубах, которые должны были возбуждать интерес, а на деле вызывали лишь тоску и зевоту.

«Зачем я здесь? – в сотый раз спросил себя Дэн. – Что конкретно хочу узнать?»

Они нырнули под эстакаду, и над ними прозвенел поезд. Словно стальными гвоздями бил в мозг на каждом стыке.

«Поехал бы железкой – еще бы валялся на полке и читал книжку и впереди была бы ночь под стук колес. Романтика. Остался бы – завтра поехал бы на репетицию, а сегодня, вероятно, общался бы с продюсером. Упущенные возможности на каждом шагу. Кто знает, где тот перелом, на котором жизнь ухает вниз со всей скорости? Что ждет в завтрашнем дне, если и сегодняшний не совсем понятен?»

Дэн узнавал в темноте очертания родного города, но это не радовало. Знакомые места как любимые когда-то песни: ты сходил по ним с ума, а потом слушаешь через много лет и удивляешься: что такого особенного ты в них находил? Даже когда под Октябрьским мостом заблестела тысячами огней Обь, Дэн не почувствовал ничего, кроме усталости. Он всегда знал, что дорога ведет его только вперед, и теперь как никогда остро ощутил сожаление оттого, что вернулся.

«Даю себе три дня, – подумал он, – три дня, и возвращаюсь домой. В Москву».

Вот и знакомая полукруглая девятиэтажка. Он расплатился, вышел из такси, удивляясь своему равнодушию. А сердце молчит, хотя должно бы отозваться. На кухне горит свет. И домофон, как всегда, не работает, дверь нараспашку. Побитая плитка приветственно проклацала под ногами. Изрезанное, расколотое дерево перил с сигаретными отметинами пожало руку.

Дэн поднялся на четвертый этаж. В холле опять лампочка перегорела, и, как всегда, никто не заменит. Дэн встал перед дверью в родительский дом, положил руку на обивку, когда-то похожую на кожу, а теперь покрытую тесной паутинкой трещин, скрученную в местах изломов, твердую и хрупкую. Все сделано руками его отца – е ще одна причина, по которой здесь трудно дышать. А мать цепляется из последних сил за незримое присутствие, за его дух, за жалкое, рассыпающееся наследие. В этом вся разница между ним и матерью. Дэн закрывает границы разума, не в силах выдержать ужас воспоминаний, а мать перекатывает мысли в голове, как мраморные