Девичья фамилия - Аврора Тамиджо
– Тебе не нужна никакая особая причина, чтобы быть на улице, мама. Если хочешь выйти, выходи.
Однако в тот день Патриции показалось, что мать бродит среди стеллажей, будто это библиотека, а не колбасная лавка. Сельма то проводила пальцем по какой-нибудь полке, то поправляла жестяную банку с резаными томатами, но по большей части просто глазела по сторонам. Наконец колокольчик прозвенел снова, и вошла покупательница – невысокая старушка с седыми волосами, собранными в пучок, и поджатыми губами. Поскольку Патриция стояла за кассой, женщина уверенно направилась к ней.
– У вас есть хороший сухой пекорино?
Приключения, о которых читала Патриция, все еще роились у нее в голове, как мухи. Она и так-то с трудом отличала качо от моцареллы, а сейчас с недоумением оглядывалась по сторонам. Пауза затягивалась, синьора начала проявлять нетерпение.
– Так есть или нет?
И тут вмешалась Сельма:
– Вы хотите его натереть или нарезать кусочками?
Дама с пучком на голове потеряла интерес к Патриции и повернулась к Сельме:
– Хочу сделать спидини[16].
– А, тогда лучше взять не слишком сухой.
И Сельма, словно всю жизнь только этим и занималась, встала за мраморный прилавок, где лежали деревянная разделочная доска и большой острый нож. Она отрезала кусок пекорино, завернула его в промасленную бумагу и положила на алюминиевые весы. Патриции, которая, в отличие от матери, знала цену за килограмм товара, осталось только назвать сумму даме с пучком на голове. Но та не торопилась расплачиваться, а вместо этого принялась обсуждать с Сельмой рецепты спидини: добавлять ли пекорино и сало, а то, может, взять качокавалло[17], чеснок, петрушку и панировочные сухари.
– Попробую вечером сделать их с красным чесноком, который у нас тут висит, – сказала Сельма.
– Тогда дайте и мне косичку чеснока.
Фразы сыпались, как горошины из стручка, и под разговор Сельма продала кусок пекорино, другой – пряного качокавалло, косичку красного чеснока, банку вяленых помидоров и баночку цитросодина[18]. Чуть позже зашла другая покупательница в поисках пуговиц для траурного наряда; Сельма вежливо поинтересовалась, кто умер, и, выразив соболезнования, рассказала, как в деревне ей однажды пришлось шить саваны для целой семьи, которая отравилась грибами.
– Один завсегдатай нашей харчевни, который всегда заходил пропустить стаканчик, говорил им, что грибы ядовитые, но ему не поверили, решили, что он просто перепил. А потом они все умерли.
Патриция потеряла дар речи: она никогда не видела, чтобы ее мать столько болтала даже с родными, что уж говорить о незнакомых людях. Рассказ Сельмы так взволновал даму с пуговицами, что та вернулась на следующий день. И через день. В один раз она купила яйца, в другой – палку сухой колбасы, в третий – спички для плиты и несколько пакетиков смеси для приготовления шипучего лимонада. Всю жизнь Сельме говорили, что она не отличает сало от жира, а теперь оказалось, что она знает все о кулинарных ингредиентах; и, конечно, она разбиралась в галантерее, а также виртуозно жонглировала сигаретами, сигариллами и трубочным табаком. Но главное, она могла продать людям не только то, за чем они пришли, но и то, что им и в голову не пришло бы купить. Через несколько дней Санти пришлось признать, что в лавке никогда раньше не было столько покупателей, и вскоре Сельма получила ее в свое распоряжение.
– А синьоры сегодня нет? – спрашивали клиентки, обнаружив за кассой Санти или Патрицию.
Теперь они покупали только у синьоры Сельмы.
С понедельника по субботу Сельма работала в лавке с девяти утра до семи вечера, а Санти обходил поставщиков, поскольку у него куда лучше получалось торговаться. Если дел у Сельмы было немного, она брала с собой в лавку Маринеллу и оставляла ту играть на широком тротуаре перед входом. Девочка строила что-нибудь из пустых коробок или таскала туда-сюда на веревке деревянную повозочку, которую ей подарил Санти. Все покупательницы, прежде чем войти в лавку, гладили малышку по голове или одаривали улыбкой.
– Какая милашка. Такая светленькая, такая красивая, – приговаривали они.
По воскресеньям лавка была закрыта, и, если неделя выдавалась удачной, после мессы Санти вез всех в открытой коляске на пристань. Роза после богослужения оставалась дома – море ее не интересовало, и она утверждала, что лишь в одиночестве отдыхает умом, хотя по возвращении семья частенько обнаруживала, что она слушает на полной громкости новости по радио и ругается на них. А они впятером разъезжали по городу в своих лучших нарядах. Зимой Сельма надевала шляпку с пером, летом – с лентой, и на ходу обе они трепетали, как у дам, которых Патриция видела на иллюстрациях в своих книгах. Частенько Санти обнимал Сельму.
– Я разве не обещал, что отвезу тебя в город? А потом на море.
В другое время она сажала к себе на колени Маринеллу, которая показывала пальцем на все, что видела. Лавиния всегда просилась сесть впереди рядом с кучером, потому что ей нравились лошади, а Патриция с удовольствием смотрела сверху на проезжающие мимо машины, которые уже не казались ей такими необычными, как в тот раз, когда она впервые увидела их в долине, приехав туда с дядей Фернандо. Прогулка на коляске заканчивалась в парке Форо-Италико; здесь Патриция и Лавиния могли летом полакомиться мороженым, а зимой – миндалем в карамели.
– Нам нельзя есть сладкое до обеда, мы испортим аппетит, – говорила Лавиния.
– Можете делать все, что захотите, ешьте мороженое и радуйтесь. Живите своей жизнью, – отвечал Санти.
Миндаль они делили поровну. Мороженое Патриция предпочитала фисташковое, а сестра – с шелковицей и лимоном. Дома бабушка сердилась, что у них нет аппетита.
1967 год был замечательным. На Рождество Санти пригласил домой фотографа. Обычно люди сами ходили в их темные студии, провонявшие желатином, но Санти Маравилья решил, что в конце года хочет сделать семейный портрет в собственной гостиной. Ради этого он на день распаковал диван и усадил всех на голубую обивку. В центре сидела Сельма в темно-сером платье в мелкий белый горошек и держала на руках Маринеллу с большим бантом на голове, в кремовом платье, коротких чулочках и крошечных сандаликах. Лавиния сидела между Сельмой и бабушкой Розой, которая держала ее за руку. Патриция устроилась было рядом с матерью, на противоположной стороне от сестры, но Санти тут же заставил ее встать.
– Ты старшая, я хочу, чтобы ты была рядом со мной.
Отец захотел сфотографироваться, положив руку ей на плечо. Патриция старалась не показывать своих чувств, но ее сердце переполняла гордость, и она хотела, чтобы эта фотосъемка длилась вечно. Но вспышка ослепила их лишь на мгновение. Потом все встали, и фотограф уже убирал камеру, когда Санти остановил его:
– Одну минуту. Я хочу фотографию, на которой только моя жена.
– Пустое, Санти, зачем ты меня позоришь?
Но он настаивал:
– Сфотографируй мою жену, чтобы, когда она состарится, я помнил ее такой, какая она сейчас.
Проработав год в лавке, Сельма сделалась своеобразной достопримечательностью района, а ее семья вызывала у соседей любопытство. И желание посплетничать. Поговаривали, будто муж лавочницы – бездельник и теща его за это прокляла. Говорили, что дочери Сельмы от разных мужчин и только младшая – от мужа. Еще со времен школы-пансиона Патрицию раздражали сплетни, она не понимала, почему люди не могут просто заниматься своими делами, а вечно сочиняют небылицы о других. Поэтому она держала ухо востро, слушая, о чем разговаривали женщины возле лавки, когда стояли в очереди на вход или останавливались посудачить, повесив на руку пакеты.
– Да нет, она не живет с мужем, это фиктивный брак.
– Что вы такое говорите?
– То, что вы слышите. Синьора Сельма путается с продавцом сыров, это всем известно.
Продавец сыров имел ярко-зеленые глаза и носил начищенные ботинки. Возможно, он был молод, но, возможно, и нет. Его работа заключалась в том, чтобы ездить по городу и убеждать бакалейщиков и колбасников продавать именно его сыры, а не чьи-нибудь еще. Он приходил в их лавку каждую неделю, так как торговал не только сыром, но и молоком, а еще некоторыми видами качотты в небольших упаковках, которые пользовались большим спросом у детей. Но в основном он продавал сыры под маркой «Сусанна».
