Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
– Не, хватит! Что мы все в этом болоте ошиваемся? Пора на серьезную рыбалку. Настоящую!
Я и сам подзуживал:
– Хоть на уху наловим, а то ни поклевки!
И Иван Иваныч не отставал:
– Пошли под Коровий остров, сейчас мороз, Гнилуха хорошо встала.
И Вова, взмахнув обтрепанным крылом серо-зеленовато-фиолетовой длиннющей куртки, молча покидал насиженный родник.
И Яшка, оглянувшись на виднеющуюся из-за высоких тростников макушку голубятни, сматывал удочки.
И Виктор Алексеевич вспархивал на костылях-крыльях.
И Батька, тяготеющий к оседлости, все же сдавался:
– Что ж, давайте попробуем…
И наша перелетная стая пускалась в путь.
Случалось такое обыкновенно зимой, действительно в пору февральской стужи и глухого бесклевья, когда ни прячущийся под тростниками окушок, ни благородная плотвица не обращали внимания на самые ловкие мормышки.
Так что даже Семеныч, привыкший отсылать хитрым словцом на неоглядные волжские просторы всех пришлых, а сам оставаться на проверенном месте, решительно поднимался со своего знаменитого ведра, опрокидывая его с грохотом и бранью, пинал с досады черпак, затем резким движением забрасывал ведро на ручку ледобура, а ледобур – на плечо. Выпрямлялся, стрелял «генеральскую» сигаретку у Батьки, закуривал. И, соединяя недовольство с нетерпением, спрашивал всю нашу рыбацкую банду:
– Ну идем, что ли?
И восклицал:
– Хочу кру́пну!
Тогда мы, испытывая чувство первооткрывателей, отправлялись на Волгу.
Серега
Волга она что? Волга – она люди.
Было у нас с Батькой несколько очень хороших друзей на Волге, всегда тепло привечавших на ледяной этой целине нашу команду. Ну, например, Серега.
Просто Серега. Великий волжский старатель. Мастер ладить и ставить «дурилки». Нет, напишу с большой буквы и без кавычек – Дурилки! Знаток всех местных островов и протоков, картограф всех безопасных через лед переправ и переходов.
Серега бы усмехнулся, если б кто-то ему рассказал, что про него написали такое.
– Чего? – спросил бы коротко. – Кто?
И замолчал бы укоризненно.
Он был неразговорчив, длинной речи я от него никогда не слышал. И слова переставлял местами, не как положено вроде бы изъяснялся. Но многое умел говорить этот редкий по своим волжским талантам человек жестами, походкой, осанкой. Или усмешкой – скажет пару слов и усмехнется. Или молчит. Серега мог молчать весело и грустно, одобрительно и раздраженно, громко и тихо. Только глянешь издали на фигурку Сереги, и сразу поймешь – клюет ли сегодня, хорошая ли рыбка, донимает ли на льду ветер, случились ли зацепы, были или нет сходы крупняка, прочен или нет ледок… В общем, все узнаешь про этот зимний день.
Ну как же – Серега! Да вон же он, под островком, сквозь снежок видать, как над лункой склонился, колдует, блесенку-самоделку глубине дарит. Ватнушка не ватнушка на нем, плащ не плащ, полушубок не полушубок. Какое-то специальное волжское обмундирование – пару десятков лет одно и то же. Неубиваемое. Высокий, худой. В неизменном «химдыме».
Про «химдым» баллада отдельная. Это такие крепко обтянутые тяжелой и никогда не пропускающей влагу резиной валенки. Не знаю, то ли из химических войск словцо пошло, то ли от пожарных, то ли еще откуда-то. Но для меня «химдым» был неподъемен. Во всех смыслах. Я предпочитал, если уж много воды на льду, оборачивать валенки целлофаном, крепя его изолентой. Потому как тяжкая обувь «химдым», громоздкая, одышливая. А все ж рыбаки-зимники и прочие зимние люди в большинстве своем пользовали ее охотно, говорили о ней с нежностью и почтением:
– Мне никакой двойной лед не страшен. У меня теперь «химдым». Как все равно на вездеходе!
Когда стали появляться легкие утепленные изящные зимние сапоги, выдерживающие самые грозные морозы, удобные и замечательные, Серега только качал головой раздраженно: «Ых-х-х!» Он глядел на них, очевидно, как мог бы посмотреть пастух на явившиеся перед ним вдруг лакированные пижонские штиблеты…
Серега – он всегда держится с ощутимым на расстоянии внутренним достоинством. Чуть вытянутое – просмоленное – лицо его исполнено гордости и превосходства. Ну это вы там, в городе своем, сидите по четырем стенам, а у меня целый мир перед глазами. И правда, целый мир. Да еще несгораемый бычок в углу потрескавшихся от солнца и ветра губ. Их уголки у Сереги всегда приподняты, отчего кажется, что он обо всем говорит насмешливо. Движения Сереги несуетливы, небыстры, однако расстояния волжские он покрывает скорее других. Почему? Да потому что точно знает, куда идти, где снегу больше намело, где меньше, где лед с водной прослойкой, шаг замедляющей, где хороший наст… Иногда кажется, что он держит в уме не просто каждую тропинку в окрестностях, а помнит каждую луночку. И где клевало в прошлом и в позапрошлом году – помнит тоже. Льда прошлогоднего в природе нет, а в голове Серегиной – есть.
Скажет, перебрасываясь с Батькой словами:
– Года три, за косой, назад окунь брал. Только… Гнилуха… Надо… Надо…
Батька понимающе кивнет. Серега усмехнется. «Ых-х-х…» Вот и весь сказ. А что с того, что брал? А что «только»-то?.. И о чем это «Ых-х-х»? Пустые вроде бы сотрясания воздуха. Не скажите. Тут для понимающих целая развернутая песня скрыта. Ясно же, что три года назад держалась высокая вода зимой, близ острова, значит, была глубина, куда выходил горбач на кормежку. А вот добраться до заветного местечка редко кто мог, поскольку быстрая подводная протока Гнилуха, называемая так за коварный нрав, замерзала из-за высокой воды плохо. Но Серега все же проходил по единственному, ему лишь одному ведомому маршруту и налавливал ведерко мерных окушков. Не таскался бы, не рисковал – но ведь что ж он за волгарь, если какую-то там Гнилуху не форсирует. Да и рыбка нужна на прокорм. А случится ухнуть под лед – ых-х-х, знать, судьба такая. И нужно – надо, надо! – снова попытать там счастья… Короче говоря, отдельная философия, масштабная картина мира умещалась в бессвязных для непосвященных обрывках Серегиной коммуникации.
Но Батька был посвящен. Он понимал. И меня учил. И всегда был рад почему-то услышать загадочное Серегино: «Надо… Надо…»
Кстати, мы с папой, случалось, прогуливали школу. Скажем маме: «До уроков (во вторую смену начинаются) выскочим на лед, порыбачим быстренько – и на занятия». Мама соглашалась обычно. А мы зарыбачимся, глядь на часы – уж не успеем к звонку-то. Ну и остаемся… Отец всегда переживал из-за таких наших с ним «подвигов». Серега подойдет, притащит
