Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
– В школу не пошли. Хорошо уж очень на Волге сегодня…
И смотрит ожидательно – что, мол, Серега, главный здешний авторитет, на такое безобразие скажет. Поддержит ли наш маленький бунт? А Серега отвечает всегда одно и то же. Но зато как многозначительно ответствует он:
– Надо… Надо…
Батькина совесть удовлетворяется подобным ответом вполне, и он поддакивает Сереге:
– Вот и я говорю, надо воздухом-то подышать в такой денек…
А что уж выражал Серега своим философским «надо», какую мысль, какую максиму? Что «надо», кому, для чего? Не ясно совершенно. То одному ему ведомо было. Ну и Батьке, наверно. А я ни во что не вдумывался и просто бессовестно радовался.
Помню, раз ушел отец утром на дамбу – январский день тихий, с морозцем выдался. Солнце. Мне на рыбалку нельзя – неделю и так в школе пропустил, простыл-лечился. А солнце. А морозец легкий. И мама вздыхает: «Да, если б не приболел ты, сейчас бы на Волге окуней ловили с Батькой… Ну, не расстраивайся, в следующий выходной…»
А известно ли, что там будет, в следующее воскресенье? Может, метель? Или буран? Или морозище? Наверняка уж что-то да будет. А сейчас-то благодать…
И тут Батькин ключ весело проворачивается в замке. И слышен его взволнованный голос:
– Одевайся скорее. День золотой. Окуни клюют один за одним. Я все там, у дебаркадера, Сереге оставил, он обещал часик посидеть покараулить. Одевайся!
То есть, понимаете, это же подвиг настоящий. Не смог Батька без меня прекрасным рыбацким деньком наслаждаться, вернулся. И осталось в памяти моей то солнечное январское воскресенье…
На Волге так обычно бывало. Сидим на льду, у дамбы, у самого берега, близ списанного давно красного бакена, наполовину ушедшего в снег и лед (теплее делается от яркой его вершинки среди белого безмолвия), сидим – расшиперивающихся ершей ловим отменных, икряных. Иногда окунь влетает. У отца удочка, как всегда, особенная. Я уж говорил, что заводских моделей он не признавал, видоизменял их. Вот и теперь вместо обычной пластмассовой подсечки у папы освобожденный от пуха и тщательно высушенный стебель рогоза. «Какие подсечки я изобрел, – восторгался в который уж раз отец, – тонкие, теплые, из живого материала. А уж гибкие!» Другие рыболовы с раздражением поглядывают на то, как время от времени камышовая подсечка Батьки сгибается дугой под тяжестью очередной полосатой рыбины. Батька ювелирно «играет»: проводка, проводка – и вдруг сухой окуневый щелчок!
– Что за черт! – возмущается наконец вслух один из «других». – У нас все правильно, у нас снасти настоящие, а берет – у него! Не пойму…
В это мгновение со стороны дебаркадера подтаскивается Серега, шаркая по чутка подтаявшему ледку своей химдымовской обувкой и волоча на веревке вместительные санки. Серега идет всегда чуть с наклоном вперед, отчего кажется, что санки, которые он волочит за собой, тяжелы невероятно. Он словно бы тащит за собой по льду весь громоздкий скарб, сопутствующий нелегкой зимней ловле. Движется от дебаркадера – да. Но в то же время ниоткуда. Нет – и есть. Есть – и нет. Это про Серегу как раз. Про его ледяной волжский мир. Да и, знаете ли, тот же дебаркадер – вроде дом на воде, а без фундамента. Или, напротив, крепче дебаркадерной основы не бывает? Все сложно тут, все, как Семеныч бы сказал, «с поддном». В санях Серегиных и высокая, местами ржавая и погнутая емкость для живца, вроде импровизированного кана, и варежки, и проволока, чтоб сеточки подцеплять подо льдом, и багорик, и шумовка… Сани нестандартные у него, вряд ли найдутся где-то еще такие – с широкими полозьями и высокими бортиками – тот самый скарб рыболовно-браконьерский не выпадет из таких на лед по дороге. Он, с ленцой, но очень крепко пожав нам с Батькой руки, тут же включается в разговор по-своему:
– Ну… Окуня́ идет… Борода. Живо шевели́т. Мормышка. Кабан.
Серега хочет сказать, вероятно, что окунь идет, то есть клюет, у отца (которого зовет он исключительно и со всем волжским уважением Бородой) потому, что игра мормышки получается быстрой и точной, естественной, благодаря «живой» подсечке и тонкому кивочку из кабаньей щетины.
Батька понимает. Он рад такой высокой оценке настоящего бывалого водного человека. И тихонечко улыбается в обмерзшую бороду.
А Серега продолжает своеобычную речь:
– Эй! Слышь, Борода, хозяв пятка бы мала́. Налимы. Дурилки сейчас. Пока Коровий пройти. Там поделим.
Это значит: нужно несколько самых маленьких ершиков дать Сереге, чтобы он наживил их на дурилки, специальные снасти-жерлицы, выставляемые по границе мели и фарватера близ Коровьего острова, к которому пока еще можно пройти. А рыбой, скорее всего налимами, он, Серега, с нами поделится, как поймает. Да, кто не знает, хозявы – это ерши, так ерша рыбаки раньше часто звали – хозяин. Потому что повсеместно жил он в волжских глубоких ямах, теперь же ерш стал редкостью и имя его сходит со слуха.
Ну Серега же не скажет «хозяин». Или «ерш». И не скажет «здравствуй, Владимир Иванович», или того хуже – «здравствуйте». И не скажет «Коровий остров». Он, прежде чем произнести такое несуразие, лучше утопится в Гнилухе. Нет, он выразится по-иному, по-волжски:
– Эй, Борода, хозяв пересажу пойду. Коровий. Там часов пару. Дурилки. Посиди тут с малы́м. Проверю. Налим. А то одни окуня́. Можа будет. Вернусь.
Если вы еще не научились понимать Серегу, то переведу на скучный наш язык и это: «Побудь с сыном здесь пару часов, пока я дойду до Коровьего острова, проверю жерлицы, сниму рыбу, насажу новых живцов. Вскоре я вернусь, дам вам налимов, которые, может быть, надеюсь, попадутся. А то у вас только окуньки одни».
И он идет, потихонечку, но быстро, с ленцой, но уверенно, точно зная дорогу. И скрип санок по слежавшемуся на льду снегу становится все тише и тише. И шарканье «химдыма» стихает тоже. Вскоре и вовсе растворяется фигурка Сереги где-то там, в морозной пелене, за Гнилухой, у Коровьего острова. А мы что? Мы продолжаем окуньков да ершиков полавливать и в сторону острова поглядывать. Не видать ли Серегу назад. Не видать что-то. Нет и нет его.
Что ж, пока проверяет наш герой свои хитрые снасти, чуть ближе познакомимся с ним и с другими волжскими старателями.
Дурилки
Серегу мы с Батькой знали так долго, что были уверены – он и изобрел этот уникальный по-своему способ добычи налимов с волжского донышка – жерлицы-дурилки. Изобретение,
