Теорема тишины - Александр Дэшли
Из-за лютого сквозняка я сижу в кресле, обложившись подушками и какими-то шалями, и с отвращением понимаю, что стал похож на свою полубезумную деревенскую бабку, а ведь до того, как поселиться в этом малахольном доме, я был недурен собой, я был модник, я так обаятельно разглагольствовал о том, каковы возможные варианты расшифровки минойской письменности и как следует правильно запекать утку. Теперь же не происходит ровным счетом ничего интересного, все сидят в своих комнатах и практикуют разнообразные меланхолические выражения лица; приключенческие книжки кончились, а других я читать не желаю. Право же, как я хотел бы отправиться на прогулку по осеннему городу!
Что это были за вечера, когда мы гуляли вдвоем! Улицы то спускались вниз, то поднимались, а мы качались на них, как на качелях в слегка облупившейся краске. Когда дело заходит о том, чтобы покрасить стены, до центра города никогда и не добираются, так и оставляют его потрепанным и очаровательным на радость таким, как мы. Ветер несет листья прямо нам под ноги, а мы на спор через них перепрыгиваем, и я на ходу сочиняю для нее какие-нибудь смешные коротенькие стишки. Потом мы садимся на скамейку под высокими черными деревьями с облетевшими ветвями, и над нами мрачно и гулко всхлипывают вороны, а мы едим печенье и запиваем его ряженкой, передавая друг другу бутылку. Как-то раз мы купили баранок на одной улочке, похожей на винтовую лестницу, в лавке возле церкви, а потом пошел дождь, и они из-за этого размокли и раздулись, но мы все равно их ели и были довольны. Она забавно держалась за печенье или баранку обеими руками и меленько так ее обкусывала, как мышка с картинки в детской книжке обкусывает кусочек сыра. Я так скучаю по ней, что иногда, мне кажется, у меня заходит ум за разум. У нее были голубые глаза и светлые брови, мохнатые такие, неопрятные, и я разглаживал их указательным пальцем, а она делала вид, что обижается. И вот теперь я каждое утро заставляю себя поверить в то, что со всеми этими языческими манипуляциями и вправду покончено. Я просыпаюсь рано утром от того, что на стройке ни свет ни заря начинается проклятое ры-ры-ры, и потом я лежу на спине и не спеша принимаю в дар от наступившего дня все отпущенные мне боли одну за другой — колени, и поясницу, и шею, и правый висок, — и среди них непременно полагается быть тому факту, что я остался без нее. Эта боль начинается под правой лопаткой, как будто я долго бежал за подходящим к остановке троллейбусом, как в молодости, — сквозь парк между шоссе и университетом, — перепрыгивал через лужи и огибал гуляющих мам с колясками и школьников, которые нарочно едят на холоде шоколадное мороженое, чтобы оно казалось вкуснее. Бежал-бежал и, разумеется, все равно не успел, потому что я еще не старый, водитель троллейбуса не ждет, пока я добегу. Эта боль похожа на то, как если бы мою спину насквозь проткнули копьем и я бы так и ходил с ним всю оставшуюся жизнь, цеплялся бы им за каждый пустяк и ужасно смешил бы этим и себя, и людей. Собственно говоря, я и смешу.
Я ужасно хочу в лес, просто с ума схожу. Когда я был маленьким и мы жили в деревне, к нам в летние месяцы раз в пять-шесть недель приезжал фургончик с мороженым и подавал сигнал особым рожком, такой тоненький и неуловимый, как будто он нам просто послышался. А потом опять:
— Три-ли-ли-ли-три-ли-ли!
Она доносилась из-за леса, который обычно казался таким сумрачным и зловещим, эта веселая мелодия. Все дети выгребали накопленные монетки из-под подгнивших половиц и бежали на голос рожка, прыгающий над верхушками елок, как солнечный зайчик. Каждый спешил своей собственной тропинкой сквозь пушистый папоротник, и никому не было страшно. Когда я думаю о лесе, то вспоминаю это детское волшебство — как хвойная чаща из грозной превращалась в приветливую из-за каких-то двух фальшивых нот, и представляю себе, как хорошо было бы снова это увидеть и убедиться, что старая закономерность осталась в силе. Я как-то рассказал об этом Лидии, а она и говорит:
— По-моему, теперь все наоборот, заслышишь такой рожок — и вешаться побежишь, а не за каким ни за мороженым.
Лидия всегда все видит в черном цвете.
Почему-то с уходом Анни хозяин перестал казаться нам таким уж необыкновенным. Он как-то съежился и сгорбился, и постарел, и побледнел, и будто бы стал одним из нас — скучающим постояльцем, бог знает почему торчащим в этом доме на плохо освещенной улице, до которой трамваи и газеты добираются в последнюю очередь. Мы с Ланцелотом играли в шахматы с утра до вечера, и как бы мило он это ни делал, в конце концов нам обоим это просто опостылело. Хозяин, когда и ему тоже опостылело отсиживаться на чердаке, спустился и принялся отсиживаться в мастерской.
— Что вы там делаете целыми днями, коллега? — поинтересовался я.
— Мастерю новую солонку, — хмуро отозвался он. — И я вам не коллега.
И вот он мастерил свою солонку недели три подряд, без перерыва и совершенно беззвучно — неужели какой-то особый материал? — а ведь, казалось бы, не бог весть какая вещица; мы же с ума сходили от снега и от безделья. Я принялся было выдумывать новые заварки, но тут как раз кончились летние запасы сушеных трав; потом я попытался почитать Лидии и Ланцелоту вслух увлекательнейшую книжку об архитектуре древних народов, но Ланцелот на это сказал такое, что мы с Лидией от восхищения его словарным запасом сами лишились дара речи минут на десять. Потом Лидия играла на гитаре, а Ланцелот подыгрывал ей то на флейте, то на губной гармошке, и получалось в
