Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер
По соседству с нами живет дядя Копл — чистильщик обуви. Целыми днями он сидит у ворот базара на низкой скамеечке и машет двумя косматыми растрепанными щетками. Утром, когда дядя Копл отправляется на работу, я поджидаю его у калитки.
— О, сосед! — уважительно сипит дядя Копл прокуренным голосом, и на его тонкой загорелой шее ходит вверх-вниз острый кадык. — Хорошо тебе: торопиться некуда. А вот меня ждут не дождутся грязные сапоги и пыльные башмаки… Покурим?
— Покурим! — отвечаю я, очень довольный.
Дядя Копл ставит на землю свой ящик, лезет в карман и, вытащив сложенную в несколько раз газету, ловко отрывает от нее прямоугольный клочок бумаги. Потом он сует руку в другой карман потертых галифе и долго елозит там пальцами, сгребая табачок. Мне всегда кажется, будто у него в кармане бегает маленькая мышка, которую он хочет ухватить непременно за хвост. Наконец он вытаскивает жменьку махорки, бережно раскладывает ее в бумажном желобке, скручивает цигарку, заламывает ее конец и, облизнув шов, закуривает.
— Ох и зла же моя махорочка! — говорит он, выпустив разом изо рта и из носа клубы сизого дыма. — Не то что ваши папиросы-шмапиросы…
После работы дядя Копл обязательно заглядывает к Грузину. В «киношные» дни двери у дяди Гриши не закрываются. Почти все мужчины, прежде чем зайти в клуб, сначала «отмечаются» у дяди Гриши, а уж потом идут смотреть кино.
Что это значит? Это значит, что у Грузина всегда можно выпить стаканчик доброго молдавского вина да еще закусить, — если тетя Соня в настроении, — ломтиком пастрамы. Потому-то чистильщик и заходит каждый вечер к дяде Грише — «отмечается». А как «наотмечается» вдоволь, станет посреди улицы и давай кричать:
— Вы, наверное, думаете, что, кроме грязных штиблет, Копл ничего не видит? Ошибаетесь, граждане хорошие! Я в лица смотрю! Они все живые!
Дядя Копл живет одиноко, в маленьком домишке, замызганном, как штиблеты, которые ему приходится чистить на базаре. У него никто не бывает, и даже тетя Рива, знающая о каждом жителе нашей махалы все и еще чуть-чуть, может рассказать про дядю Копла не больше, чем другие женщины, которые, сидя по вечерам на лавочке, перемывают кости соседям.
— Копл-чистильщик? Одинок, бедняга, как бог!
— Кожа да кости!
— Зато душа золотая…
— Все они золотые! Полюбуйтесь, еле на ногах стоит!
Мне хорошо с дядей Коплом. Когда мы вместе, я перестаю быть маленьким, а дядя Копл — большим.
Однажды я, как обычно, поджидал соседа у калитки. Стоял и думал: раз уже стою, почему бы мне не зайти к нему? Толкнул дверь, она открылась. Я вошел в коридор, и вдруг сзади щелкнул замок и стало темным-темно. Ни зги не видно, хоть караул кричи.
Вообще я ужасно боюсь темноты. Мне сразу представляется, как из всех щелей выползают страшные чудища с крысиными хвостами и длиннющими зубами. Еще я боюсь Черной Руки. Мне про нее рассказал по секрету мой друг Мишка Ворона. Ночью, когда люди спят, Черная Рука вылезает из норы и душит маленьких детей. После Мишкиного рассказа я несколько ночей не мог спать: только закрою глаза — и сразу вижу Черную Руку, похожую на толстую змею из «Тарзана», только вместо головы у нее торчат во все стороны хищно изогнутые пальцы с острыми когтями. Я с криком вскакивал и пускался скакать по дому — точь-в-точь наша коза.
— Ребенка сглазили! — пугалась бабушка. — Авром, что же ты спишь? Скажи заклинание!
В темном коридоре у дяди Копла мне стало страшно, как никогда в жизни. Я почувствовал, что мои губы мелко задрожали — вот-вот расплачусь.
— Кто там?
Впереди открылась дверь, и в светлом проеме вырос дядя Копл.
— О, сосед! Что же ты стал в коридоре? Входи!
Я влетел в комнату как угорелый.
— А я, понимаешь, лежу себе и думаю, кто это там пожаловал. Воровать, так у меня много не наворуешь.
Он улыбнулся и сел на узкую железную кровать. Она жалобно скрипнула: «Ой, тяжело!»
— Понимаешь, сосед, вчера у Грузина хватил я, видать, лишнюю каплю…
Дядя Копл вздыхал и почесывался под мышками, а я между тем, стоя посреди комнаты, разглядывал его убогое жилье. Из-под кровати выглядывал ящик со щетками, у окна громоздился неуклюжий стол; под одну из ножек была подложена круглая коробочка с ваксой. По рваному краю початой консервной банки разгуливала серая муха с красноватой головкой и, похоже, совсем не боялась поранить брюшко.
— Садись, гостюшка! — спохватился дядя Копл и подставил мне табуретку. — По правде говоря, я уже забыл, как гостей принимают. Да, совсем из головы вылетело! У меня ведь есть баночка айвового варенья! Один клиент расплатился…
Продолжая говорить, он вышел в коридор, туда, где еще минуту назад у меня пятки чесались от страха.
— Любишь варенье? Все дети, я знаю, любят варенье.
Лампочка на крученом шнуре, усеянная черными точечками, точно булка маком, паутина в уголках голых стен — вот и вся мебель. Только висит над кроватью пришпиленная кнопкой фотокарточка.
— Есть такое дело! — дядя Копл вернулся с баночкой в руках. — Сейчас будем пировать.
— А там у вас кто? — спросил я. — Там, на карточке…
Дядя Копл бережно поставил варенье на стол и принялся всматриваться в фотографию, будто впервые увидел ее.
— Это? Один мой знакомый…
Помню его лицо. Молоденький солдат. Пилотка набекрень. Щеточка длинных усов. Лихой вояка!
В комнате было тихо. Серая муха с красноватой головкой, жужжа, как истребитель, вилась над банкой с вареньем.
— Узнаёшь? — усмехнулся дядя Копл. — Это я и есть. В сорок четвертом, после госпиталя.
Война… Это слово для нас, детей тех лет, звучало как-то по-особенному притягательно. Когда мы произносили его, оно таяло во рту, как леденец. И марши, марши Победы!
Война-войнушка… есть ли на свете игра зажигательнее? Каждая палка стреляет, надо только закричать: «Тра-та-та-та!» Один падает раненый, другой — убитый. Но вот мама кричит: «Хватит! Марш домой!» — и войне приходит конец. Раненый тут же становится здоровым, а убитый — живым. Наша война, война мальчишек, была и останется самой бескровной из всех войн на земле.
Сидя на краю кровати, дядя Копл сворачивал очередную цигарку и рассказывал тихо, словно самому себе:
— Жили мы в Балте… есть такое местечко на Одессщине. Жили не тужили, растили детей.
