Любовь под омелой - Эли Хейзелвуд
— Это Марк начал, — сказала я.
Его посадили под домашний арест, хотя я не помню, на сколько. Но что я помню с поразительной четкостью — так это его взгляд, взгляд человека, которого предали, и ясное понимание, что это конец эпохи.
В следующем году вместо валентинок я получила позорные прозвища, непрерывные поддразнивания и новообретенное соперничество с младшим братом моей лучшей подруги.
Если посмотреть в прошлое, то Марк был не то чтобы трудным ребенком: он был энергичным мальчиком, которому не хватало мотивации. Он вечно скучал, был слишком умным и определенно слишком умело обращался с компьютером. Его отправляли заниматься всеми видами спорта, и он преуспел в каждом. Но его душа была беспокойной, и бесконечные розыгрыши и постоянные проделки помогали это беспокойство утолить.
«Типичный одаренный ребенок-выпендрежник», — сказала как-то одна из папиных подружек. Она была психологом и очень мне нравилась. На самом деле она, возможно, нравилась мне больше всех женщин, которых папа приводил домой. Какое-то время я надеялась, что она станет моей мачехой, но ни одни папины отношения не длились дольше пары лет — и это было проблемой, ведь я не могла заставить себя не привязываться к ним. Но, так или иначе, его партнерши всегда уходили, и пусть папа быстро оправлялся, я постоянно чувствовала себя одинокой, брошенной и, возможно, слегка виноватой. Может, это было из-за меня? Я была слишком надоедливой? Может, надо было не отсвечивать, когда они приходили? Может, поэтому мама бросила меня сразу после рождения?
Или, возможно, такова природа отношений. Преходящая. Хрупкая. Конечная. Не стоящая усилий.
Со временем я разработала собственные стратегии преодоления. Я могла контролировать только свое поведение; мне нужно было стать как можно более отзывчивой и успешной, и, если я справлюсь, возможно, люди подумают о том, чтобы задержаться рядом. А если нет… Я научила себя быть благодарной за то, что оставалось после них. Я была благодарна папиным подружкам за то, что те научили меня рыбачить, пользоваться тампонами, печь хлеб. И конечно, объяснили, что Марк Комптон был непонятым гением.
Я тоже это видела. Скорость, с которой он заканчивал домашку, если это означало, что можно выбраться из дома и потусить с друзьями. Книги, которые он читал, развалившись на диване в гостиной, — все не по возрасту. Хирургическую точность его подколов — как будто он ясно знал, что сказать, чтобы выбесить абсолютно всех.
Но в целом, как только Марк прекратил быть мальчишкой, которого я обожала, и стал чем-то средним между мелким гоблином и полноценным злодеем, мы с Табитой начали проводить больше времени у меня дома. И это, похоже, его вполне устраивало. На несколько лет он забыл мое имя и не называл меня иначе, чем Четырехглазая, Коротышка, Заучка, Сыротерка и прочими колкими остротами, отражавшими все мои черты, которые больше всего выделялись (и нервировали меня) в то время. В итоге он остановился на Туалетке — после убийственных двух часов, пока я ходила по нашей средней школе с туалетной бумагой, прилипшей к подошве. Это Марк подсказал мне от нее избавиться (Табита сидела дома больная, а других близких друзей у меня не было), но от прозвища избавиться было невозможно. И опять же, учитывая, что он постоянно обращался к Табите «ваше королевское дерьмичество», а Табита называла его «косячным дитем мамы с папой», все могло обернуться гораздо хуже.
Я тоже давала отпор. Называла его Марки, зная, что он терпеть этого не может. Несколько лет он тоже выглядел смешно — нескладный, высокий и чрезвычайно тощий, со слишком длинным телом и слишком острыми чертами лица. Но я все равно чувствовала потребность его защищать и в глубине души понимала, что постоянные перепалки были единственным способом его связи с нами. Когда мы подросли, когда Марк активнее занялся собственной жизнью, а дразнилки превратились в нечто более ленивое — то, что больше походило на игнорирование, — я почти стала по ним скучать.
А потом он перешел в старшие классы.
— Вот почему мой дрянной младший братец популярен, а мы с тобой — нет? — спросила меня Табита на физкультуре, в разгар парной растяжки.
— Ну, мы не то чтобы не популярны.
Она одарила меня своим лучшим взглядом «Вот ты сейчас, блин, серьезно?», но я не отступила.
— Таб, у нас все хорошо. У нас есть друзья. Парни. У нас есть мы, отличные оценки, факультативы и оркестр, Национальное общество почета. Мы пишем для школьной газеты, а вчера миссис Найлз сказала, что мы ее любимые ученицы…
Я поняла, насколько пронзительно и отчаянно начинает звучать мой голос, и резко заткнулась.
Мы проучились половину одиннадцатого класса. Из-за непостижимого колдовства вычислений школьного округа Марк отставал от нас всего на два. И что возмутительно, обратил всю школу в рабство.
— Вот почему за последние две недели три девчонки — одна из которых в двенадцатом — попросили у меня его номер? Почему половина футбольной команды тусит с ним в моем доме?
Я моргнула.
— Разве Марк не в девятом?
— Да!
— Хм-м. Тогда, возможно, не стоит делиться его контактами с совершеннолетней…
— Я не дам номер моего брата-неудачника ни совершеннолетней, ни кому-либо еще, но мне нужно понять, почему этот номер им нужен и почему у него огромная куча друзей, у которых нет важнее дел, чем приходить в семь утра и подвозить его до школы!
Я склонила голову к плечу и попыталась представить Марка Комптона. Конечно, он уже не был таким ребячливым, как год назад. И голос его не был таким визгливым, ломающимся. У него была кривая улыбка, полностью устраивающее его тело, и если бы я действительно постаралась применить систему Станиславского, я бы, возможно, поняла, что видели в нем девчонки.
— Ну, он становится симпатичным. Он хороший спортсмен. Харизматичный и, наверное, с ним весело…
— Я как-то своими глазами видела, как он целовал слизняка.
— О, я тоже. Но остальные-то девчонки не были свидетелями этого поворотного для нашего мнения момента. Мы знаем настоящего Марка, но кто еще?
Табита закатила глаза, пробормотала что-то о том, что человечество
