Перевод с подстрочника - Евгений Львович Чижов

через стол от них сидела, кажется, единственная на весь ресторан компания коштыров (Тимур подтвердил это) — несколько мужчин и женщин, за которыми Печигину было интересно наблюдать. Стол перед ними был заставлен едой и бутылками, в основном уже пустыми, один из мужчин уронил на него голову и, похоже, уснул, но соседка растолкала его, и тогда он поднял тяжёлую ото сна голову и продолжал жевать, не открывая глаз. Заботливая соседка вытирала платком его вспотевшее лицо и подкладывала ему в рот куски мяса, когда, прожевав то, что было, он застывал с отвисшей челюстью. Второй мужчина, широкий и грузный, в отличном светлом костюме, сидел лицом к Печигину и глядел в его направлении, но Олег был уверен, что коштыр его не замечает. Его узкие мутные глаза смотрели сквозь всё, что попадалось в их поле зрения, ни на чём не останавливаясь, ничего не выделяя. Печигину казалось, что этот рассеянный взгляд устремлен по ту сторону людей и вещей, не удостаивая их вниманием, как слишком мимолётные и незначительные объекты. Что он видит за ними? Свои коштырские пески? Вечные камни своих мечетей? Горы? Олегу подумалось, что коштыры узкоглазы, потому что им лень раскрывать до конца глаза, так как вокруг нет ничего, ради чего это стоило бы делать. Взгляд сквозь полуоткрытые веки означал расслабленность, созерцание без напряжения, равнодушие, сонную силу. Печигину отчётливо захотелось хотя бы на время стать не собой, а этим задумавшимся коштыром.

Но Касымов и здесь увидел подделку.

— Это московские коштыры, они не настоящие. Я и сам таким был, пока не уехал на родину. Теперь я стал другим. Совсем другим. Тебе этого не понять! Коштыры не могут без родины — другие народы могут, мы нет. Мы — особый народ. Без махалли, где родился, без родни, сестер, братьев, без всего, к чему с детства привык, коштыр перестает быть самим собой, он больше не коштыр! Вот как этот лагман... Вроде всё, что нужно, положено, а вкуса всё равно нет. Потому что все ингредиенты здесь давно уже без вкуса и запаха! Теперь мне окончательно ясно: настоящий коштырский лагман может быть только в Коштырбастане!

Тимур с презрением побрылял ложкой в тарелке.

— Нет, чем дольше я живу на родине, чем больше убеждаюсь, приезжая сюда, что вся эта Россия — одна только фантазия, и все мы, коштыры, в России — тоже одна фантазия!

Тогда и родилась у Касымова мысль, что для того, чтобы хорошо перевести стихи Народного Вожатого, Олег непременно должен сам побывать в Коштырбастане.

— Ты должен не просто увидеть всё своими глазами — увидеть можно и по телевизору, — ты должен обонять, осязать, распробовать, всей кожей почувствовать подлинную реальность Коштырбастана — только тогда ты сможешь понять стихи Гулимова.

Олег поначалу был от этого предложения не в восторге — в том настроении, в котором застал его Тимур, путешествие представлялось ему таким же лишним и никчемным делом, как и любое другое. Всё равно, как далеко ни забрался бы он в Коштырбастан, коштыром ему не сделаться. Но Касымов уже загорелся идеей.

— Что тебе терять? Кто ты здесь? Никто! Автор никем не замеченной книжки стихов тиражом сто экземпляров!

— Сто двадцать, — поправил Печигин.

— Вот именно! Никому твои сны тут не нужны! Разве я не вижу, что ты уже почти дошел до ручки! Когда ты последний раз испытывал настоящее вдохновение? Да ты, наверное, давно забыл, что это такое! Так или нет?

Печигин пожал плечами, не соглашаясь в открытую, но и не отрицая.

— Конечно, так, — сам себе уверенно ответил Касымов. — Тебе нужно движение, смена впечатлений! В Коштырбастане тебе откроются новые вкусы, цвета, запахи, по сравнению с которыми всё ваше здешнее просто черно-белое кино на старой выцветшей пленке!

Олег колебался, попытался отговориться тем, что у него полно незаконченной работы.

— Заканчивай! Никто же тебя не торопит. А я пока всё согласую, чтобы ты был принят на высшем уровне. Увидишь, как у нас в Коштырбастане ценят поэтов.

Говоря, Касымов скреб ложкой уже по дну тарелки. Хотя лагман был и ненастоящим, за разговором он, увлекшись, умял его до капли.

— Ну что, ты готов?

— Готов? Конечно, готов. А к чему?

— Ты что, забыл, что сегодня выступаешь на телевидении? Я же тебе говорил!

Звонок Касымова разбудил Олега, его глаза с трудом разлеплялись в режущий коштырский свет, а сознание, вынырнув из сна, но не успев обсохнуть на почти уже полуденном солнце, едва улавливало смысл Тимуровых слов.

— Постой, какое телевидение, ты о чём?

— В шесть вечера ты даёшь большое интервью в популярной литературной передаче. У тебя ещё есть время собраться с мыслями.

— А о чём меня там будут спрашивать?

— О чём, о чём — о поэзии твоей гениальной, о чём же ещё!

— Слушай, Тимур, мне нечего сказать, у меня нет никаких особенных мыслей. И стихов я уже давно не пишу, завязал с этим делом... Одни переводы...

— Брось, кого это волнует, пишешь, не пишешь... В Коштырбастане ты великий поэт — и точка. Изволь соответствовать. Я пришлю за тобой своего шофёра.

— Погоди, я же не пойму там ничего. Мне хоть переводчика дадут?

— Это русскоязычный канал, так что переводчик тебе не понадобится. Всё будет по-русски.

— А нельзя сегодня отменить, а? Лучше бы, например, через неделю...

— Нельзя. Прямой эфир. Не бойся. Даже если никаких мыслей нет и в помине, перед камерой они всегда появляются. Проверено на собственном опыте.

Не дожидаясь возражений, Тимур повесил трубку, и озадаченный Печигин принялся бродить по пустым комнатам, рассечённым на неравные части светом и тенью, пытаясь вспомнить всё то, о чём подолгу размышлял в Москве. Раз стихи не пишутся, решил он в конце концов, самое время начать рассуждать о поэзии. Вот только неясно, сохраняет ли то, что он думал об этом прежде, хоть какое-то значение здесь, в Коштырбастане?

Водитель Касымова заехал за ним в половине шестого, на студии они были без нескольких минут шесть, но никакого волнения на лице встречавшего его у входа сотрудника Олег не заметил. На коштырском телевидении всё делалось без спешки и несколько рассеянно, каждый был поглощён своим делом, будь то полировка ногтей, наблюдение за полетом невидимой мухи или просто сон с открытыми глазами, и появление великого поэта ни у кого не вызвало интереса. Это слегка успокоило Печигина, взвинтившего себя