Лиственницы над долиной - Мишко Кранец
А рядом раскинулась равнина с деревушками, разбросанными среди садов, — казалось, это дети, которых позвали ужинать и спать, позабыли здесь свои игрушки. Равнину пересекали широкие полосы еловых и сосновых лесов, к ним примыкали более светлые полосы лугов. А те в свою очередь врезались в пестрые полоски полей, исчерченных межами.
— Словно гигантская клавиатура! — изумленно воскликнул художник и остановился. — Богатейшая палитра красок — эти разноцветные поля, которые мы никак не можем передать на полотне… Алеш, тебе не кажется? Кто-то играет на этой клавиатуре, но не политические песни. Обычную — песнь жизни, Алеш.
Алешу действительно показалось, что вокруг звучит музыка: будто кто-то невидимый сидит за гигантским музыкальным инструментом и невидимые руки с длинными пальцами тихо перебирают эти клавиши вечерних нив, лесов и лугов и извлекают из невидимых струн чудесные мелодии. Все поет, у всего своя мелодия — поют горы, освещенные последним сиянием, поют теряющиеся вдали холмы, поет река в золоте и серебре заходящего солнца, шумят и поют дороги, спешат в неизвестное — во все четыре стороны света, — по ним катятся маленькие шарики — автомобили и автобусы; поет поезд, который, словно иголка, снует по лугам, оставляя за собой нитку — белесую струйку паровозного дыма; поют отцветшие яблони и груши вокруг домов, поют клумбы с первыми цветами, возделанные девичьими руками, поет город с домами, автомобилями, вокзалом; поют фабрики, и фабричные трубы тоже превращаются в музыкальные инструменты, — все, все поет, и кто-то исполняет эту тихую мелодию.
— Это бог играет свое вечернее «Ave»[12], — говорит священник Петер. Художник Яка беспокойно хмурится, растерянно смотрит вначале на священника, потом на Алеша и, наконец, обретя душевное равновесие, усмехается:
— Насколько мне известно, бог никогда не был пианистом. Охотнее всего он перебирал струны арфы, те четыре, из времен Давида. А здесь звучит очень сильный инструмент с тысячами клавишей современной жизни, дружище Петер, начиная с фабрик и автомобилей и кончая реками и лесами.
Улицы переплетаются — узкие, пыльные, немощеные, извилистые улочки рабочих предместий, куда не заезжают автомобили, где днем копаются ребятишки и куры, а по вечерам спешат со своими мелкими будничными заботами взрослые.
Куда? Беспомощно стоят они на перекрестке, и им кажется, что по этим улицам они еще не ходили, что этих домов еще не видели, что этого города они не знают. И они пытаются отыскать что-то в своей душе: непутевый художник ищет след той, которая может его спасти, хотя сама потерялась в этом городе, активист Алеш в отчаянии стремится к чему-то невозвратимому, недосягаемому, что еще недавно, под Урбаном, казалось таким простым и само собой разумеющимся, а священник Петер с палкой и сумой в руках прислушивается к своему богу, которого несет в шелковом мешочке на груди, тому самому богу, от которого отказалась Яковчиха и которого он позабыл принести Добрину. А теперь этот бог тихонько подает голос, словно цыпленок в проклюнувшемся яйце, подает голос, поняв бесцельность затеи, из которой уже нельзя выпутаться. Утром, когда Мета приказывала ему привести парня обратно домой, все было так просто и ясно, будто человек отправлялся в город купить что-то в магазине. А теперь все — чем дальше, тем больше — запутывается: и рождение этого несчастного ребенка, и Полянчева, и старая Яковчиха, и такие болезненные воспоминания молодости, и наконец — исповедь, парализовавшая его душу. Охотнее всего он вернулся бы домой, дождался бы любимого бога и пожаловался бы ему на все ужасы жизни, которые не поддаются его слишком прямолинейному разделению на грехи и добродетель. Все, связанное с Минкой и Виктором, перестало казаться важным и значительным; главным стало то, за что человек еще продолжает бороться и чего он должен добиться. Потерянный и беспомощный, стоял он
В СЕРДЦЕ ГОРОДА С ТЫСЯЧАМИ ОГНЕЙ
и чувствовал, что его спутникам — активисту Алешу и художнику Яке — также не хватает сил и цели. Вещи переменили свое обличье, и тысячам и тысячам маленьких людей, среди которых они сейчас находятся, нет дела до какой-то там Раковицы, неприкосновенности и святости усадьбы, до родного дома Петера Заврха, им нет никакого дола до легкомысленной Минки, вскружившей голову Раковчеву Виктору, до художника Яки и активиста Алеша, как нет им дела, цветут ли еще под Урбаном черешни или нет. И уж абсолютно никому нет дела до того, что какие-то люди сидят в Минкиной комнате, обставленной заново: красный диван и красные кресла, салфетки на столе, радиоприемник, ковер на полу и тяжелые занавеси на окне, а у окна стоит священник Петер Заврх со своим проклюнувшимся богом в шелковом мешочке на груди, смотрит сквозь ночь, на город, на тысячи огней, вспыхнувших — во всех до единого — домах, на высокие фабричные трубы, которые насмешливо и вместе с тем угрожающе врезаются в небо, вглядывается в ночь над городом, прислушивается к шуму улиц, что не хотят затихать, смотрит на две гряды гор, которые текут параллельно равнине с юго-востока на северо-запад, на месяц, всплывший над огромной котловиной и теперь заброшенно висящий на безоблачном небе, так же одиноко и потерянно, как одинок и потерян священник Петер Заврх, нашедший себе в этой комнате прибежище — за портьерой у окна. У круглого столика в натянутой, неловкой позе незваных гостей сидят художник Яка и активист Алеш, а молодой красивый парень из управления внутренних дел, Мирко, как называет его Алеш, по-хозяйски развалился на диване и беспрестанно подливает им из бутылок, расставленных на столе, в шикарные фужеры на длинных ножках, которые напоминают священнику дароносицы. Священник Петер Заврх подозревает, что его любимая Раковица переселяется в эту комнату в виде мебели, бутылок, фужеров, ковров и салфеток. Художник Яка ничуть не сомневается в этом, беглым, но трезвым взглядом оценивая заполнившие комнату вещи. Яка
