Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина
– Пришли мы в Гринёво, – рассказывает Зоя Ивановна, – а Бабкиной нет. Соседи говорят: «Она зимой осталась одна, стала замерзать. На счастье внук приехал, а у нее уже и ухи отмерзли…»
Двигались от шедевра к шедевру. Монастыри, церкви – обязательно сядут и зарисуют. Умеют, не умеют – у всех альбомчики, краски, карандаши. Саша рисовал лучше всех. Выискивали иконы, церковную, деревенскую утварь. «Старье» никому не нужное, пропадавшее ни за понюшку табаку. Глиняными черепками, донышками, горлышками, подсвечниками набивали рюкзаки.
Как-то Заволокин нашел на чердаке огромный самовар. Темный, прокопченный пузатый агрегат. Он потер тряпочкой бочок, в лунке засияла, вспыхнула огненная латунь. Завернул его во фланелевую рубашку, уложил в рюкзак. А шагали по сорок километров в день! Чертов самовар тяжелый, носиком да краником, круглыми боками, литыми ручками – бьет и бьет по хребту. Как же он обрадовался, когда увидел почту!
Саша купил ящик, свернул самовару носик с краником, а то не помещался, упаковал и отправил маме посылку. Мама работала в Пучеже на почте. Подруги прибегают:
– Сын тебе посылку прислал!
Всей почтой торжественно вскрыли ящик, из него глянули на Сашину маму черные бока самовара со свернутым носиком, сломанным краником. Она его достала, и на дне пустой коробки нашла два холодных уголька.
Ой, как она плакала!
Очарованный собиратель, он и не заметил, как окончил институт, и послали его школьным завучем в деревню Мосты Краснодарского края преподавать французский.
Ученики почтительно звали его Дядя Саша Силь Ву Пле.
Зое Ивановне он писал отчаянные письма с иллюстрациями:
«Дорогая Зоя Ивановна! Спасу нет! Не дают проходу! По деревне ходят толпы девиц, распевают под окном:
Вы налейте мне вина
Терпкого да крепкого.
Полюбила я, девчата,
Нового директора!
Да еще председатель колхоза явился сватать за меня дочку. „Дом тебе, – говорит, – отпишу, „москвич“ подарю, ни в чем нуждаться не будешь!“
Заволокин срывался, мчался на перекладных в Москву, на Волхонку, прямо в Пушкинский музей. Встанет и стоит четыре часа в очереди – то „импрессионисты“, то „Махи на балконе“ Гойи, то „Улыбка Джоконды“… „Гробница Тутанхамона“ заинтриговала ли его, не знаю. Но в один прекрасный день он в Мосты не вернулся.
Скитался, мыкался, у него тут был дядька из Пучежа – постовой милиционер на Волхонке. Подружки по экспедициям устроили в типографию при Доме ученых, потом в Книжную палату, и через некоторое время обнаружил он себя архивариусом Ленинской библиотеки.
Это был счастливейший период: Саша Силь Ву Пле двинулся по антикварным и букинистическим магазинам. Редкостные литографские репродукции, факсимильные издания с вклейками ручной печати, мелкая пластика, скульптурки, шкатулки, старинные монеты, геммы, браслеты, колье, пермский звериный стиль… Медные бляхи… Открыточки, картиночки… В „Пушкинской лавке“ за памятником первопечатника Фёдорова, в „букинисте“ на улице Кирова, в антикварном – в проезде Художественного театра – всё это стоило денег, даже открытки, иные – немалых. Особенно авторские, напечатанные на ручных станках. У некоторых на обороте имелись автографы, стихи, поздравления – написанные от всего сердца, выцветшими коричневыми чернилами. Такие открытки – самые желанные, они были самоценны.
– А что? – Лёня говорил. – Собирать открытки легко, отдавая по два-три рубля, незаметно для бюджета отрывая от стипендии или зарплаты. Другие ведь покупают пиво или сигареты каждый день, а ты – пару-тройку открыток, потихоньку приобретая коллекцию уникальных изображений, волшебных образов, которые можно будет рассматривать после, сидя на койке своего общежития, пряча их в ящик деревянной казенной тумбочки, прикрывая учебником анатомии Привеса, огромной коричневой книгой. Под ней у меня, – он рассказывал, – тоже хранились открытки с репродукциями картины Питера Брейгеля Младшего „Охотники, идущие по первому снегу“, гравюры с изображением носорога, пера самого Дюрера, „Остров мертвых“ Бёклина или „Плот „Медузы““ Жерико.
Букинисты звонили Заволокину: „Саша, приходи!“ Раз как-то предложили настоящую литографию художника из прошлого века в размер открытки.
– А что это?
– Открытка, но литографская, напечатанная художником.
Он купил.
На ней – Пьеро, в руке подсвечник, вокруг виньетки. В правом нижнем уголке инициалы „И.В.“ неизвестного художника. Всё это напоминало иллюстрацию к Блоку, к пьесе „Балаганчик“. Видимо, иллюстратор из „Золотого Руна“, журнала „мирискусников“. А на обороте надпись чернилами от руки:
„Имею честь пригласить вас на вечер короля поэтов Игоря Северянина.
Встреча состоится в среду в 22:00 в кафе „Бродячая собака““.
– Мы когда познакомились, – говорила жена Саши Саша, голос с хрипотцой, сплав грузинки с француженкой, около нее всегда на столе чашка черного кофе, в пальцах сигарета, на коленях рыжий зеленоглазый кот Шурик, у ног – чистокровный француз Федя, благородный бульдог, – я звоню на работу – в библиотеке его нет. „Где ты был?“ – спрашиваю. „Да я за два часа всё сделаю и бегу по букинистам и мастерским художников!“ – „А вот эти женщины в платках – неужели малявинские?!“ – „Да! – он радостно отвечает. – Ты поверни, поверни!“ Я поворачиваю литографию, а там – „рупь двадцать“! Это ему в букинистическом дамы оставили. Боже мой! В чем он был! Обут не по погоде и вообще. Какой „хвостик галстука в боковом нагрудном кармане“?! Он забыл обо всём на свете. Мебель – старая рухлядь! Я к нему пришла выпить чашечку кофе – и подо мной чуть стул не развалился. Ел одни пельмени, то варил, то жарил, всё бегал по антикварным магазинам.
– С какой стороны посмотреть, – замечала достойная Зоя Ивановна Кирнозе. – С французской – возможно, он был одет черт знает во что, а с точки зрения Пучежа – Саша был истинный франт. Он первый в Москве сшил сам себе джинсы! Добыл где-то швейную машинку и сшил!
Вскоре Заволокин познакомился с вдовой Фалька, Ангелиной Васильевной Щекин-Кротовой. Ангелина Васильевна была умная, с юмором, очень наблюдательная, даже злая. А он красивый парень, молодой, абсолютно преданный искусству. В том, что у него жена француженка, Ангелина усматривала особое обаяние. Париж! Да, Париж! Всегда свободный воздух свободного Парижа!
Фальк пробыл в Париже десять лет и возвратился в Россию в 1937 году. Благо его не приняли за „французского шпиона“, как несчастного Казимира Малевича – за „германского“. У того прошла выставка в Берлине, а когда художник вернулся в Ленинград, моментально был арестован по обвинению в шпионаже. Следователь допытывался: „О каком сезаннизме вы говорите? О каком кубизме проповедуете?“ Хорошо, он оставил картины в Германии, а то бы их все уничтожили.
До отъезда Фалька во Францию
