Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

А Минка танцевала, танцевало все ее гибкое тело, танцевало ее лицо с непонятным выражением. Ее глаза не отрывались от людей, но все чувствовали, что они, эти глаза, никого не видят. Мирко, прищурившись, разглядывал всех по очереди, а казалось, что он озабочен только тем, чтобы ни на минуту музыка не смолкала. В Алеше бушевали страсти, подобных которым он раньше и не ведал. Как он радовался этой поездке, как надеялся, что она, Минка, пойдет за ним, а теперь — этот необузданный танец. Он вскочил.

— Минка! — Алеш пытался схватить ее за руку. — Что с тобой? — Вопрос повис в воздухе. Минка танцевала, словно не слышала и не видела его. — Минч! — звал несчастный, до глубины души встревоженный Алеш. — Минч! — Он тщетно пытался поймать ее руки, которые ускользали от него в безостановочном своем движении.

Мирко неслышно встал у Алеша за спиной. Осторожно взял его за руку и сказал спокойным поучительным тоном:

— Оставь ее — это ее ночь, Алеш. А утром она пойдет с одним из нас. Она сама выберет с кем. — И медленно повернул его к себе. Алеш глупо уставился на него, словно пьяный. Потом спросил с дрожью в голосе:

— Что она сделала?

— Да, она пойдет со мной, Алеш. — Мирко загадочно усмехался. Положив руку Алешу на плечо, он хотел отвести его к тахте. Но Алеш с силой вырвался.

— Я тебя спрашиваю, что она сделала? — Он был бледен, дышал часто, прерывисто. У Мирко на лице появилась плутовская улыбка. Это привело Алеша в бешенство, он схватил парня за отвороты пиджака и притянул к себе. Захрипел, глядя ему в глаза.

— Я хочу знать, что она сделала, слышишь?!

Мирко посерьезнел, отвел руки Алеша ровно настолько, чтобы тот его не задушил, и ответил:

— Когда встанет солнце, она сама решит, с кем ей идти. — И приказал: — Пойди сядь. Пей, ешь и не делай глупостей, Алеш. Насильно мил не будешь, правда?

— Она любит меня, — воскликнул Алеш.

— А пойдет со мной, — возразил Мирко и, улыбаясь, подвел его к тахте, где сидел Якоб. Тот протянул Алешу полный бокал.

— Пей! Давай чокнемся! И смотри не заблудись на этой дороге. Я подожду до утра, утром солнце засияет над миром, и глаза увидят дальше, чем ночью. — Они выпили. — Этот парень из управления мне ничуть не нравится. Не верю я, что он умеет любить так, как любят художники. Однако вся загвоздка в том, что женщины падки на красоту, на почести, деньги, положение в обществе, генеральскую форму и лишь иногда верят в настоящую любовь и идеалы. Минка свихнулась на идеалах еще в детстве, но боюсь, они ей уже надоели.

Священник Петер бросился к Виктору, который по-прежнему стоял, прислонившись к стене, с полным бокалом в правой руке, сигаретой — в левой, и пожирал глазами Минку. Петер с угрозой взмахнул рукой перед лицом Племянника:

— А теперь пойдем, если ты еще в своем уме, парень. Это мое последнее слово. Ты что, не видишь, что она взбесилась? Прикажешь смотреть, как она пляшет, будто здесь публичный дом? Чтобы такая приплясала в Раковицу?! — Виктор опрокинул в себя бокал вина и, не отвечая дяде, смотрел на Минку. — Ты идешь, я тебя спрашиваю? — Дядюшка тряхнул его за плечо, как будто хотел привести в сознание.

Виктор уставился на него, словно только что увидел. Спокойно, но решительно отрезал:

— Утром. Если хочешь — подожди, пойдешь вместе с нами.

У священника перехватило дыхание. Выдохнув, он сказал:

— Я иду один.

— Иди, — ответил Виктор, — к Урбану. А утром мы вдвоем отправимся в Раковицу. Один я туда не вернусь. Если меня не будет, сделай так, как сочтешь нужным. — Он зажег новую сигарету.

Петер Заврх едва не расплакался:

— А о хозяйстве ты позабыл? Тебя ждет дом, земля, скотина — все тебя ждет.

Виктор чуть ожил. Ответил с раздражением:

— Что мне дом, что хозяйство, что скотина и все прочее, если ее там не будет?

У Петера Заврха опять перехватило дыхание, и он уцепился за последний аргумент, которого до сих пор ловко избегал. Раковица оказалась сильнее всего.

— А ребенок? Вчера утром в Раковице родился твой ребенок.

Виктор не шевельнулся, он не сводил с дядюшки взгляда. В душе у него поднялась буря — сейчас он и впрямь очутился перед самой страшной опасностью, способной его погубить. В этот момент он возненавидел ребенка, возненавидел дядю, который сообщил ему о нем.

— Ты отречешься от ребенка? Ради этой девки? От хозяйства и ребенка? — Петер становился все более агрессивным.

Виктор задрожал — от злости, от отчаяния, от чувства своей беспомощности.

— Надеюсь, ты не станешь отрицать, что ребенок твой?

Петеру Заврху не следовало этого говорить. Ребенок мешал ему больше, чем Виктору, и тот понимал это. Сердито, но спокойно он ответил:

— Если я не вернусь домой, я поговорю с Алешем, пусть ребенок получит Раковицу. И носит мою фамилию.

Петер Заврх оцепенел. Внезапно он ощутил безнадежную пустоту. Ведь эта земля была и его собственностью. Он никогда от нее не отказывался. А получалось, будто его, владельца, хозяина Раковицы, выбросили на дорогу, нищим, чужим и даже не указали пути. Петер поднял было руку для проклятия, но не решился изречь его и лишь сказал дрожащим стариковским голосом:

— Виктор, сынок, не играй с богом и со мной!

— Я сказал: ребенок получит Раковицу. У тебя есть приход.

— Побойся бога, несчастный! — Петер Заврх закрыл лицо руками, а Виктор резко повернулся и отошел от него. Яка наклонился к Алешу и, взглядом указав на Раковчевых, сказал:

— Об усадьбе и ребенке торгуются. И о Минке тоже. Земельная собственность — страшная вещь. Петер Заврх скорее проживет без хлеба, чем без Раковицы. Бедняга до сих пор даже не подозревал об этом, думал, что служит только богу… — Потом пьяно указал на Минку. — Сейчас она пляшет мимо нас. Вот только не знаю, куда припляшет: в Раковицу или к этому красавчику с усиками, который, по правде говоря, мне совсем не нравится. Практичен, как все подобные типы, и слишком умен, чтобы быть женихом Яковчихи, у которой за душой нет ни гроша; в спасении он тоже не нуждается, не то что мы с тобой, путаники божьи, а для тюремщика слишком молод. Черт побери, никак не могу понять, что держит его здесь два вечера подряд. — И он снова заставил Алеша выпить. А потом Яка отважился на то, о чем раньше даже подумать не смел. Он был пьян, опьянен вином,