Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Бедный Яка! — сказала она с болью. — Какие глупые идеи приходят ему в голову, кажется, это называется идея? — И она засмеялась так весело, что в комнате зазвенело, как будто в окнах запели стекла, и добавила: — Он уже сотворил глупость, когда рисовал бога, того самого, что на вершине, возле наших лиственниц. Все у тебя не по-людски, Якоб! — Словно благословляя, она взяла его за руки. — Придется тебе заняться чем-нибудь другим, мой Якоб, иначе мы будем голодать до самой смерти. А я этого не хочу. Ведь раньше ты умел так красиво рисовать наши места! И человека тоже, когда этого тебе хотелось!

— Он прошел мимо человека! — сказал священник Петер.

— Мимо человека пройти очень легко! — заметил Алеш. Но слова его были, скорей, похожи на эхо, поскольку на него никто не обращал внимания.

— Неправда! — возмутился Якоб Эрбежник. — Вчера в Раковице я встретился с ним. — И Яка искоса глянул на священника; тот побледнел, потом кровь ударила ему в лицо. — Да ведь и ты всего лишь один из миллионов людей! — воскликнул Яка. И добавил, обращаясь к Минке: — Если ты не годишься для Раковицы и фабрики, пойдешь со мной в искусство, весь мир перед нами.

— Помнишь, ты, босая, прибежала в бункер, — горячо заговорил Алеш и притянул Минку за руки, словно желая прижать к груди. — По колено в снегу, Минч! — Она прикрыла глаза, и на ее лице появилась теплая улыбка; казалось, она снова отправилась в дальний путь.

— По колено в снегу… Снег был холодный… Прямо обжигал ноги. Потом я их уже не чувствовала. Думала только, как опередить немцев.

— И ты их опередила. Видишь, я жив! Нас было семеро, и все остались живы!

Она улыбалась, но улыбка была горькой, печальной. Алеш не дал ей ответить — в тот момент, когда ее губы зашевелились, он сказал:

— Мы обернули тебе ноги тряпками и, отступая, несли на руках. — И еще неистовее заторопился, из боязни, что его прервут. — Потом пришла весна; ты была с нами, когда мы попали в окружение. Очередь прошила мне руки: в одной задела кость, другую перебила. — Он воскрешал перед ней прошлое — перед ней и перед всеми…

— Если нас разобьют, ты застрелишь меня, Минч? Живым я не дамся. — И она с прикрытыми глазами и горькой улыбкой на губах откликнулась ему из тех давних времен.

— Вот револьвер, — продолжал Алеш, тот, из прошлого, — ты приставишь его мне к виску и нажмешь на курок, как мы тебя учили. Если нужно умереть, Минч, это будет хорошая смерть. А их смерти я не хочу. Они убивают мерзко, с ненавистью.

— Я не могу убить тебя, Алеш!

— Ты меня не любишь, Минч?

— Я слишком тебя люблю, Алеш, именно поэтому…

— Именно поэтому ты меня убьешь. И если понадобится, убьешь нас всех, Минч!..

— Мы учили тебя убивать — из винтовки, из револьвера, из автомата, гранатой. Какое жестокое было время! — У него до боли сжалось сердце. И порывисто, стремясь скорее похоронить прошлое, он закончил: — Минч, когда возле Урбана созреют черешни, мы приедем в эти места. Дважды ты подарила мне жизнь! И ты подаришь мне ее в третий раз, Минч.

— Втроем, вместе с дядюшкой, мы вернемся в Раковицу! — это сказал Виктор, который до сих пор молчал, смотрел и слушал. Обитатели Раковицы всегда были немногословны. Он схватил Петера Заврха за руки и сказал решительно, непреклонно. — Так я решил, дядя: она пойдет в Раковицу, или я погублю и Раковицу и себя. Надеюсь, ты хоть Раковицу любишь, если до меня тебе нет Дела.

Петер Заврх хватал воздух пересохшим ртом, мышцы его увядшего лица дрожали, а глаза судорожно дергались. В нем снова заговорил хозяин, собственник:

— Мой родной дом! Нет, нет! Раковицу не отдам!

— А я ее промотаю, всю! — воскликнул Виктор, и глаза у него засверкали. — Название останется, а люди там будут другие. И ты туда даже не посмеешь прийти!

Петер Заврх закачался, схватился за сердце, готовый упасть, а Минка обняла Виктора и поцеловала.

— Ты неисправим. В Раковице люди думают и должны думать иначе. — И попросила: — Подожди до утра! — Не разжимая рук, она повернулась к сотруднику управления внутренних дел: — Ведь ты сказал «до завтра», Мирко?

Тот кивнул, с победоносной усмешкой погладил черные усики, вытащил сигарету и пояснил:

— Ночь — твоя, а утром ты пойдешь со мной!

— Будь по-твоему! Ночь моя, и я подарю ее всем, кого любила и кто любил меня в сто, в тысячу раз больше, чем ты, Мирко! — Она почувствовала себя невероятно богатой. Ей казалось, что весь мир принадлежит ей и она может щедро швырять жизнь, ни капельки не жалея. И она швыряла, хотя никогда в жизни не была такой нищей, как в этот миг, такой потерянной, такой маленькой, такой одинокой среди тех, кто ее любил и ждал от нее спасения, которое на самом деле было необходимо только ей одной. Преодолевая боль в сердце, душившую ее, она воскликнула: — Пойте, пейте, давайте танцевать до упаду, включите самую веселую музыку! Потому что,

КОГДА НАСТУПИТ УТРО,

каждый пойдет отсюда своей дорогой, как ему суждено. И больше мы уже не встретимся.

— Вначале скажи, с кем ты пойдешь! — потребовал Яка.

— Утром, художник, утром, — Минка отвела его протянутые руки. Она вся пылала, такой он ее никогда не видел, и такая она влекла его сильней, чем прежде. Мирко поспешил налить в фужеры пенящееся вино и поднял свой:

— Давайте выпьем!

— Выпьем! — откликнулась Минка весело. — За все прекрасное, за все доброе, что есть на свете, и за всех маленьких людей, которые так хотят жить по-человечески и не могут!

Петер Заврх не мог отвергнуть этот тост и согласился:

— Хорошо, выпьем за добро и красоту! — Он стал уступчивее и с грустью сказал: — Сегодня же вернусь к Урбану! Позабуду обо всем на свете, и о Раковице тоже! — сказал он это тихо, блеснув глазами в сторону племянника. Единственным утешением в его горестях была мысль, что утром он отслужит мессу и не станет больше носить бога на груди.

— Нет, завтра и втроем! — возразил Виктор, он светился отраженным пламенем Минки. А говорил он за троих, потому что дядя был частью его мира. Сам он ни за что на свете не откажется от нее, от той, ради которой неделю назад он покинул свою одинокую Раковицу. Эти дни, полные безумства, он провел в новом незнакомом