Потерянная эпопея - Алис Зенитер
Остров Ну имеет форму акулы, раскрывшей пасть в сторону моря, написал другой каторжник, тоже пишущий,– но он не был предком Тасс. На акуле находится центральный лагерь с рядом длинных каменных бараков, остроконечными крышами, узенькими лестницами. Строения совсем недавно выросли из земли, построенные каторжниками, прибывшими на предыдущих кораблях,– они исчерпали свои силы, возводя собственное место заключения. Тасс бродит среди одинаковых фасадов и людей, потерявших имя и получивших взамен шляпу. Она уже не знает, какой силуэт принадлежит ее предку. Все мужчины одеты в одинаковую грязно-белую форму, на их полностью выбритых головах различаются разве что выступающие носы и запавшие подбородки. Когда Тасс протягивает руку, пытаясь схватиться за кого-то одного, жидкие макеты рассыпаются каплями и опадают. Тогда она перестает шевелиться, пусть яма с водой показывает ей, что захочет.
Номер такой-то был осужден за кражу «предметов одежды и кобылы с упряжью», другой за попытку убийства. Здесь нанесение побоев и увечий, там многократный рецидивист-бродяга, а этот последний, опустивший голову, совершил преступление, похожее на картину фламандского мастера: «Кража ночью в церкви».
Каторжники дефилируют в печальном управляемом балете, который продлится годы. Днем похожие и неразрывно спаянные силуэты срывают холмы, засыпают болота, копают траншеи и укладывают в них чугунные трубы. Каждый раз, изображая их тупо разбивающими камни, скрывали тот факт, что каторжники строили города, более того, что они сделали их такими, что в них можно жить. Даже собор в Нумеа воздвигнут заключенные в последние десять лет века. Другие отправляются в шахты, арендованные тюремной администрацией у богатых владельцев, это контракты на человеческую плоть. Некоторым повезло вернуться к прежней профессии: сапожник, часовщик, парикмахер, ткач. Они образуют маленькую аристократию среди заключенных.
Когда строятся в джунглях, каторжники бросают косые взгляды на склоны, покрытые огромными деревьями, под ними тень, укрытие. Хватило бы секунды невнимания охранников, чтобы бежать.
Вечерами они играют в шашки. Им хотелось бы вина, которое им дают, и приходится выпивать свою ежедневную дозу при надзирателях, за трапезами,– так полагается, чтобы они потом не торговались друг с другом. Они говорят о возможных побегах, о неудачных и других – хорошо спланированных и успешных. Но после первого бегства – что? Когда они покинут остров Ну, кто их спрячет? Вольные поселенцы боятся их. О канаках они ничего не знают, кроме того, что из них набирают туземную полицию, грозную, страшную, специально обученную ловить беглецов. Всему персоналу исправительной колонии платят за то, чтобы они оставались каторжниками. Тогда бежать к морю? Доплыть до коралловых рифов, добраться до Австралии? Говорят, кому-то удалось, об этом шепчутся вечерами. Волшебные животные, как бессмертные черепахи: говорят, есть такие, что плавали по волнам, пока снова не стали свободными.
Ночью перемешаны шумы из барака и с улицы. У моря по-младенчески стонут буревестники, в щелях простенков агамы пищат по-птичьи, оставаясь собою – ящерицами. На выстроенных в ряд койках, пользуясь темнотой, мужчины любятся, а другие сводят счеты, здесь это почти одно и то же.
Вот Арезки снова перед Тасс, тело еще изможденней, чем было при отплытии из Алжира, лицо заострилось от голода и усталости. От бороды остались только синеватые тени под соломенной шляпой, обритые волосы отрастают неравными островками. Перед возвращением в клетку он стоит перед канаком, членом туземной полиции, которому поручено его обыскать.
Впервые с тех пор, как вода начала свой спектакль памяти, Тасс может слышать, что он думает. А думает он, что перед ним мерзкий черномазый. Тасс – двумя ногами в ручье – вздрагивает и хочет выйти из головы своего предка. Тасс едва не падает навзничь, понимая, что он расист, но Тасс забывает или не может знать, что многие алжирцы в ту пору (а некоторые еще и сегодня) питают только презрение к народам с черной кожей, которые живут южнее их, и считают их дикими, безобразными и голыми. Арезки даже думает, что человек перед ним – мерзкий черномазый с шерстью вместо волос.
А стоящий перед ним канак мало о чем думает, потому что в его глазах Арезки похож на других каторжников, которые, впрочем, похожи на вольных поселенцев, а те похожи на английских коммерсантов и миссионеров, встреченных им там и сям. Белые почти все похожи. Они розовые – кроме тех, что больны.
Ни один из двоих не может себе представить перед этим другим, которого он видит как другого (и на которого наплевал бы с высокой пальмы, не вынуди их Франция к мучительному сосуществованию), общность их судьбы в книгах по истории Франции и их систематическое сравнение во французских колониальных политиках. Они ничего не знают о «Франции в Африке», к примеру, и об уроках, которые извлек Гийен из алжирского опыта для своего каледонского губернаторства. Они видят мерзкого черномазого и какого-то розового. Но что бы ни думал Арезки о канаке, дубинка-то у канака.
Лагерь – вместилище больных тел, ударов и криков. Удары веревкой и многохвостой плеткой от охранников, удары дубинкой от туземных полицейских, кулачные бои между заключенными – иногда и с поножовщиной, а один раз был даже выстрел. После ударов слышны крики, а после них карцер и долгие ночи в одиночке, когда теряешься в собственной голове, кружа на месте, и опять кричишь, но кричишь сам себе, кричишь до хрипоты, не зная, слышит ли тебя кто-нибудь за стенами. Лагерь – место телесных наказаний, и
