На сто первой версте - Александр Александрович Аннин
И, помедлив, пожевав губами, говорит приготовленное загодя:
– Ты, Рая, когда на базар пойдешь свою вишню продавать, мою продай, а? Хоть одну корзинку. Трешницу только мне отдай, а уж остальное…
Тете Рае не нравится такой бабушкин заход:
– Не надо мне твоих денег, неси сюда свою корзинку с вишней, а там уж сколько наторгую, все твои тебе отдам. Вы Райку-то за куркулиху держите, а сами на базар иттить не хотите, вам страмотно! Вы как будто партейные, блюдете себя, все Райка да Райка вас выручает.
Бабушка благодарит суетливо, тетя Рая, конечно, в ответ – не следоват, мол, раньше времени благодарить, сперва продать надо…
– Как у тебя ее берут только, вишню твою? – бабушка все не унимается, все диву дается. – Она же розовая совсем, кислит. Сока мало. Вот моя владимировка – крупная, сочная, аж черная.
– Твою живьем есть хорошо, а из моей – варенье варить, – отвечает тетя Рая чуть раздраженно. – У меня на базаре ее умные люди на варенье берут. Бывало, подойдут молодые, так сначала нос воротят – невкусная да кислая. А я и растолкую им: вы, мол, из этой вишни косточки легко вынете английской булавкой, и ягодка целенькая останется, не истечет соком. Они подумают, подумают, пошепчутся и берут – кто два кило, кто три. Чтоб за раз на весь год варенья наварить.
– Да, это уметь надо, продать-то, – вздыхает бабушка. – И почем за кило-то, Рая?
Видно, что тете Рае не хочется говорить, за сколько она вишню продает, но как не сказать? Деваться некуда:
– По трешнице берут…
И смотрит виновато куда-то в сторону.
А я вспоминаю, как в прошлом году мы все – я, папа, мама, бабушка и сестренка Катя – сидели на крыльце и выковыривали из вишенок, из владимировки нашей, скользкие косточки: поддевали их завитком английской булавки. Ягоды брызгали соком, наши лица и руки были все в лиловых пятнах…
И крыжовник колючий обирали, мы с Катей под самый куст на спине подлезали, словно в шалаш сказочный, смотрели снизу вверх, как взрослые хмуро и сосредоточенно рвут свисавшие сережками крыжовины, похожие на крохотные арбузики. Потом ножницами обстригали у тугих ягодок сочные хвостики и пожухлые коротенькие хоботки. А потом папа, мама и бабушка варили варенье в мятых алюминиевых кастрюлях – бросовых, с отломанными ушками, потому что хорошие да новые кастрюли жалко было портить многочасовой варкой варенья на чадящем керогазе. Мы с Катей вились возле ног у взрослых, ждали пенок… Пенки эти были намного вкуснее варенья, особенно если их есть горячими, пахучими – а то чуть опоздай, и пенки «слеживались», отсякивая сироп.
Вишневые пенки были самые вкусные, нежно-розовые, а крыжовенные – тоже ничего, серо-зеленоватые.
– Вам как – на хлеб намазать или пуговками? – спрашивала мама.
– Божьими коровками, божьими коровками! – захлебывалась Катя от предвкушения.
Я, конечно, выбрал бы лучше «на хлеб намазать», так больше пенок получалось на бутерброде. Но и в «божьих коровках» была своя красота – мама аккуратно капала розовые бугорки на белый хлеб, и, действительно, это было похоже на стайку божьих коровок…
– Я только две-три литровых банки вишневого без косточек варю, – признается бабушка. – А так – прямо с косточками. Только надписать надо, где с косточками, а где без косточек, чтобы потом зубы не сломать. С косточками лучше, а то и впрямь весь сок вытекает, пока их вынешь.
– А не боисся костощек-то, Оль? – пытливо смотрит тетя Рая из-под своих белесых бровей. – Мотри, помереть от них можно…
Обе вздыхают скорбно, а я уж наперед знаю, что сейчас бабушка и тетя Рая будут вспоминать, уж не в первый раз, недавнюю – а может, давнюю? – историю, которая случилась то ли в Починках, то ли в Поминове, а может – в Пожинской… В памяти засело только, что название деревни на «по» начиналось.
В общем, играли там свадьбу, и вся деревня собралась на дворе у невестиных родителей… Помню, сам выбор места проведения той роковой свадьбы – невестин двор – вызывал у бабушки и соседей неодобрение: мол, как же так, деревня вроде старинная, исконная, а туда же – парень в примаки к жениной родне пошел, будто в городе, вот беду и накликали. Ничего хорошего не жди, если примаком стал, в общем. У нас на Курлы-Мурлы был один такой, возле Дома пионеров жил с семьей жены, его все так и звали – «Примак», и никто из мужиков с ним водиться не хотел, несмотря на то, что этот дядька очень любил пить водку и вино. Но с ним редко кто «соображал», все сторонились, и он в одиночку пил, потому как – примак. А вот дядю Витю примаком никто не считал, ведь тетя Рая не местная, а он – местный. Имеет право к ней поселиться. Да и жилье-то у «Райки-куркулихи» не родительское, она получила его прямо перед свадебкой, считай, что им обоим и дали.
А на свадьбу в Пожинской (Поминове, Починках?) принесли столы и стулья из соседних домов, простыни заместо скатертей – как обычно. Пили самогонку, водку и вино, все пьяные стали, кроме молодых, конечно, – им не положено, им только на другой день пригубить можно, а то дети неполноценные пойдут.
И тут мать невестина – хлоп себя по лбу, кричит на всю ивановскую:
– Ну как же так, вот ведь склероз, а про настойку-то вишневую, свойскую, я и забыла!
Ну, полезла в подпол за бутылью, несет эту настойку свою: я, грит, специально для свадьбы ее делала. И всех чуть не насильно заставила выпить по рюмке за здоровье жениха и невесты.
В живых остались только дети малые, что под столом да на дворе играли, еще свекор, которого снесли перед тем пьяного вдугаря на сеновал, и невеста, которая все-таки отбрыкалась от мамашиного угощения.
– А все потому, Оля, что мать невестина свою настойку вместе с костощками настаивала. Вот как отрыгнулись костощки эти вишневые, синяя кислота там, оказывается, – приговаривала тетя Рая.
А бабушка хмурилась:
– На все воля Божья…
5
Было что-то такое… неуловимое как для постороннего глаза, так и самих обитателей квартала, и это «что-то» делало нашу улицу именно городской, а не деревенской. И уж это, конечно, вовсе не бугристая асфальтовая дорога с чугунными колонками по обочинам (мы называли эти колонки «бассейнами»: «Куда идешь?» – «На бассейну»). И не черные от смоли столбы-фонари с косыми подпорками-бревнами, один из которых, «наш», по ночам слепил меня сквозь веки желтым светом.
А было «это самое» тем, что спокон веков именуется рабочим гонором, жилкой городскою: мол, мы на заводе да на фабрике вкалываем, а не коровье вымя да кур по сараям щупаем. И чем больше огородный, печной да бассейный уклад жизни обитателей Курлы-Мурлы смахивал по виду своему на колхозный быт, тем упорней жильцы нашего двадцать восьмого квартала выказывали свою городскую спесь, словно отпихиваясь, открещиваясь от деревенских. «Мы – городские! Нам по полторы тыщи старыми деньгами плотют»…
В то время не отвыкли еще от прежних цен, то и дело сравнивали их с ныне действующими, переводили: «Сто пятьдесят новыми? Это ж полторы тыщи старыми!» А если больше? Ух ты! Выходило о-го-го сколько. Не то что голь деревенская получает, там пенсия – четвертной на месяц, и то скажи спасибо, да получка – полтинник, если только ты не в передовиках колхозных числишься… Вот и кормятся подножным кормом да живностью всякой, всю жизнь своих клуш холят да пестуют. А нам кур этих вшивых да скотину капризную держать не надо, мы в помете ковыряться не приучены. Ну, овощи да зелень посадить на огороде, огурцы на закусь, чтоб только земля даром не пропадала – это дело другое, это само собой, это не зазорно.
И несли друг другу на пробу, у кого чего уродилось – лук ли зеленый, редисочку, а то и огурцы переросшие. Огурцов, помню, девать было некуда… Зелень для соседей не жалели, и всегда один у другого мог разжиться то укропом, то петрушкой, а то и свеколкой с морковкой для щей. Хорошо? Еще как хорошо-то!
А уж поросенка
