Американка - Юрий Марксович Коротков

Он ссадил меня и уехал, так и не обернувшись, только поднял согнутую в локте руку, то ли прощаясь, то ли показывая поворот. И едва он исчез за поворотом, рев мотора оборвался. Я хотел броситься следом — и не смог шевельнуться. Я стоял на ватных ногах около своего дома, один в тишине, задыхаясь от долгого бега.

ТАНЦЫ-ШМАНЦЫ-ОБЖИМАНЦЫ

Мы с Демой и Киселем подошли к одноэтажной кирпичной бане с окнами, до половины замазанными густой синей краской. Народ тянулся к бане парами и целыми семьями, с чемоданчиками и березовыми вениками. У дверей расходились — мужики в одну, тетки и девчонки в другую.

— Погоди, сейчас позову, — Дема нырнул в мужское отделение, а мы с Киселем остались переминаться у порога, разглядывая исчезающих за дверью теток.

— Я не пойду… — сказал вдруг Кисель.

— Ты че? — удивился я.

— Грех это… — с мукой выдавил Кисель.

— Ха, а разве твой боженька Еву одетую родил? — нашелся я. — Голую! Ну вот, значит, он ее голую видел? Видел. А он ведь безгрешный? Значит, не грех!

Кисель озадаченно задумался.

За Демой вышел толстый белобрысый пацан лет десяти с надутой от важности губой.

— Значит, так — пять минут, да? — командирским тоном сказал он, воровато стрельнув глазами по сторонам. — И чтоб тихо, да? Кто слово скажет или хоть пернет — больше не пущу, да? Если свистну — значит, шухер. Давайте, — он подставил ладонь.

— Слушай, у нас по полтиннику только, — сказал Дема.

— По полтиннику — три минуты, — отрезал тот. Он сунул мелочь в карман и первым вошел в баню.

— Сашка, тазы неси! — крикнула тетка-уборщица в мокром белом халате.

— Сейчас, не ори. — Сашка привел нас в раздевалку. — Раздевайтесь! — прошипел он. — В кино, что ли, пришли?

Он воровато огляделся, открыл дверь в темную подсобку между мужским и женским отделениями, заставленную пирамидами цинковых шаек, и тихонько снял подпиленную доску на стене, у самого пола. Согнувшись в три погибели, мы присели плечом к плечу у щели.

С той стороны над щелью стояла лавка, и перед самыми глазами маячили чьи-то ноги с мозолистыми пятками. А дальше — лоснились в густом желтом мареве женские тела, молодые и старые, худые и толстые, груди, животы, плечи с налипшими мокрыми волосами.

Мы замерли, затаив дыхание от восторга, бегая глазами с одной на другую. Прямо перед нами сидела, расплющив о лавку громадные бедра, толстая тетка со свисающими до пояса грудями. Она неторопливо поднялась — и ушла головой под потолок, нависнув над нами огромным телом. Дема и Кисель благоговейно ахнули, задышали чаще, а потом запыхтели вразнобой.

Сидевшая поодаль, наклонившись — так что позвонки можно было пересчитать — девчонка встала и повернулась, и я с обмершим сердцем узнал Таньку. В одно мгновение я увидел ее всю, до последней складочки — и маленькую грудь с розовыми сосками, и тонкие ребра под натянутой кожей, и живот, круто загибающийся книзу, и большой, будто надутый, лобок. Дема и Кисель еще не заметили ее, но она взяла шайку и вдруг двинулась прямо на нас. Я торопливо отпихнул мужиков от щели:

— Все. Пошли!

— Куда? Минута еще! — зашипели они.

— Хватит, я сказал!..

Прикрыв шайками взведенные курки, мы гуськом вышли в раздевалку.

— Во повезло пацану… Вот бы моя мать тут работала, — мечтательно протянул Дема. — Целый день бы смотрел.

Я дождался у дверей Таньку. Она вышла с двумя «кирпичными» девчонками.

— Боже мой, и здесь шпионит… — закатила глаза Танька и прошла мимо. Подруги ехидно засмеялись.

Она не заметила печать тайны на моем лице. А я плелся следом, не в силах оторвать глаз от Танькиного платья, вьющегося вокруг ее загорелых ног. Мимо шагали люди, встречные пацаны смотрели на нее, но только я, один на целом свете, знал, что спрятано там, под тонким сиреневым ситцем, свободно скользящим по телу на каждом шагу.

— И не вздумай вечером у дома торчать, — на ходу обернулась Танька. — Мы сегодня на танцы идем.

— С кем? — я даже остановился.

— А тебе какое дело? — и Танька отвернулась.

Я застегнул тугой воротничок новой зеленой рубахи, заправил ее в оранжевые клеши, осмотрел себя в трюмо со всех сторон, и очень себе понравился.

Антонина и Леха тихонько сидели в разных углах: Антонина будто бы читала с умным видом, уже полчаса одну страницу, Леха, тиская колено о колено, пялился в телевизор, и оба по очереди нетерпеливо поглядывали мне в спину.

Я еще причесался не торопясь и пошел к двери.

— Чтобы в десять был дома, — строго сказала вслед Антонина.

— Ага, как же! — нагло ответил я.

— Я сказала: в десять дома! — повысила голос Антонина.

Только этого я и дожидался.

— А-а… — сокрушенно махнул я рукой. — Чего тогда идти! Туда да обратно… — я вернулся и прочно сел перед телевизором.

Они растерянно глянули друг на друга.

— Ну… до половины одиннадцатого… — беспомощно сказала Антонина.

Я молчал.

— Да чего там! — вдруг по-петушиному выкрикнул Леха. — Пускай гуляет пацан! Я в его годы раньше полуночи не возвращался!

— Да не, я передумал уже. Телек лучше посмотрю… — лениво отозвался я. — И денег нет…

— Я же давала тебе утром пятьдесят копеек.

— Потерял.

Они снова глянули друг на друга, и Леха мрачно вытащил из кармана рубль.

— Ладно. Так уж и быть… — снисходительно протянул я.

Я громко захлопнул за собой дверь, переждал чуток и снова распахнул. Два голубка, уже сосавшиеся посреди комнаты, испуганно брызнули в стороны.

— И не балуй у меня! — погрозил я Лехе и помчался вниз по лестнице.

Перед входом на танцплощадку толпился приодетый народ. Волосатые «Апачи» на сцене настраивали инструменты, тугие раскаты электрогитар далеко разносились по вечернему парку, от писклявых аккордов «ионики» щекотно вирировало в ушах. Ложечевский в своих умопомрачительных светящихся клешах деловито повторял в микрофон: «раз-раз-раз…», «раз-раз-раз…».

Как всегда перед танцами, тут царило радостное возбуждение. По закону на танцплощадке не дрались, и парни, «кирпичные» и железнодорожные, собравшись своими кодлами в кружок,