Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина

умрет. Разумеется, дочь не поверила. Тогда тут же, той же ночью, все трое: Леночка, жених ее и Ирина Андреевна — вызвали на столе гостиничного фойе дух Гарибальди. К ним присоединилась тогда и ночная смотрительница гостиницы, разбуженная Ириной Андреевной, которая была вне себя от душившего ее волнения. И в ту же ночь Гарибальди сказал, что скоро Ирина Андреевна отдаст душу богу. Никто в эти глупости не поверил. После этого всю ночь смотрительница отгоняла чертей и была вознаграждена за бессонную ночь материально, а Гарибальди добавил, что, пока Леночка с мамой, с ней ничего не случится. Последние три дня ходили они все втроем — жених, Леночка и мама — и даже спали в одном номере. Ирина Андреевна боялась смерти и ожидала ее со всех сторон. «Вот это точь-в-точь говорил он мне и раньше», — шептала Ирина Андреевна. Потом она впала в какое-то еще более отчаянное тихое состояние и устроила дочери на следующую ночь что-то вроде исповеди. Но начала она издалека.

— Как началась война, — рассказывала она, — всех этнических немцев стали преследовать, и мать моя, которая была наша советская немка, влюбилась в фашистского офицера. Забеременела она во время оккупации и потом родила меня. А в День Победы встретила она свою школьную подругу, и та начала ее осуждать. Дошли они до того в муках политической совести, что решили удушить немецкого ребенка, то есть меня.

Так рассказывала Леночка своим совершенно бесстрастным голосом, и, когда дошла она до этого пункта, мы все переглянулись — мои родители даже как-то побледнели, и все мы подумали о Вере и о Тамарочке.

— Но маму они не удушили, — продолжала Леночка, — а только скрыли от нее, кто она, а в наказание и в кару немецкому дитяти сообщили, что она еврейка.

Потом она продолжала рассказывать о том, что говорила Ирина Андреевна в ту ночь. А говорила она следующее. «Пускай мучается», — сказала тогда подруга.

И на этом месте мои родители вдруг опять посмотрели друг на друга и вдруг схлестнулись в неразберихе слов, из которых то и дело звучало знакомое «Вера», и «дом престарелых», и «бессмыслица». А Леночка совсем не понимала, почему родители мои скандалят.

— Мне довольно, — сказал потом папа в сердцах и хотел выйти вон.

Впоследствии мои родители развелись, и папа все время утверждал, что развелись они из-за Веры, потому что все, что ни происходило с тех пор в нашей семье, непременно сводилось к Вере, стекалось к ней, как ручьи в одну реку. К тому же Леночка потом стала жить у нас, так же как жила у нас и Тамарочка — жена дяди Вали, которая тоже была потенциальным ребенком Веры. Но тогда, именно в тот момент, когда Леночка с удивлением смотрела на ссору моих родителей, я спросила опять:

— А что все-таки у тебя в коробке?

И тут папа мой остановился в дверях и решил все-таки услышать эту историю до конца, потому что Леночка сказала, что это прах и что ровно четыре дня назад Ирина Андреевна была сожжена в только что выстроенном крематории областного города Николаева.

Тут все так и подскочили.

Когда собирались они уезжать из Николаева, Леночка оставила мать на перроне и пошла прощаться с женихом в привокзальный буфет. А когда пришла — мать уже лежала под поездом. Так что Гарибальди оказался прав.

Теперь я знала, что лежало в коробке. Теперь я знала и о том, что туфли, которые лежали в коробке, уплыли по Черному морю и даже, может быть, доплыли до Кавказа, до наших любимых абхазских деревень, a то и коснулись берегов Турции, и может быть, нашел эти туфли там, в Турции, мой друг — Пловец.

Но на самом деле, если отбросить шутки и туфли в сторону, все это была какая-то необыкновенно нелепая история. И скорее всего, как потом сказал мой папа, это была очень женская история, потому что только женщины могли такое устроить и в такую чушь и несусветную белиберду поверить. Он все время говорил о некой «суггестивной силе», и мы с мамой ничего не понимали.

* * *

Потом я как-то стремительно выросла и собиралась уехать в другой город.

Иногда кажется, что кирпичи прошлого так плотно подогнаны один к другому, что там совершенно не найдется места для нового. Зато теперь я знаю только одно: во-первых, в этом городе прошло мое детство, во-вторых, это был город женщин, в-третьих, там был Анатомический театр, который до сих пор все на том же месте, может быть, и зимой и летом с крыльцом, занесенным тонким слоем снега. А город вокруг этого здания абсолютно переменил свой облик.

И перед самым отъездом оттуда, весной, вдруг тогда нашла на меня поэзия и я написала стихотворение, которое посвятила тому самому брачному аферисту, навсегда в мыслях моих с ним распрощавшись, и которое ни за что бы не поняла какая-нибудь Кулакова.

Весна на Луне

Снег, смеешься, болван, с головой индюка.

На Луне все в цвету:

уши ива развесила под облака, и поет какаду.

Эта ива — плетей золотой спаниель,

и петух гребешком

подметает метель-канитель-карусель

и звенит кадыком.

Блохи севера прыгают в мокрую шерсть

у меня на спине

и приносят одну долгожданную весть

о весне на Луне.

Со временем я потеряла это мистическое чувство, которое сопровождало меня в то время, и чувство это, по-видимому, больше ко мне не вернется. Но оно непременно есть у других, тех, кто сейчас пребывает, как и я тогда, в состоянии «лунатизма», то есть абсолютного отрыва от реальности. Но это было и есть единственно возможное восприятие жизни, состояние, в котором видишь инфернальный свет, состояние, в котором нет границы между тем и этим светом, а значит, то состояние, в котором умереть совершенно невозможно.