Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

— В следующий раз, когда будешь устраивать бег с препятствиями — выставляй табличку! — Йост сидел на корточках и собирал совком стаканчики из-под йогурта, липкую яичную скорлупу и кофейную гущу из опрокинутого красного ведра.

— Бр-р-р, дай-ка я тебе помогу.

— Иди отсюда, без тебя обойдемся!

— Ладно, — Анджу неслышно шмыгнула обратно.

Дверь в комнату была открыта. Вольфганг Мустерман ушел.

* * *

— Вольфганг! Можешь послухать меня, Вольфганг? — голос Петра и смычок, ткнувший его в плечо, вырвали Вольфганга из задумчивости как из глубокого, теплого сна.

— Вообще не слухаешь, когда я говорю, что у тебя в ушах — бананы?

— О, скорее всего, подожди-ка — оп-ля!.. — Вольфганг сунул в ухо указательный палец, склонил голову набок, потряс и помычал. — Oh! Mais non, pas de bananes![42] — Он торжественно преподнес Петру орех — таких орешков им поставили на рояль целое блюдечко. — Видишь, какие гадкие пробки у меня в ушах; оно и не удивительно — знаешь, сколько наглого вздора лезет отовсюду! Приходится ставить затычки, — он вернул орех в ушную раковину и на секунду вспомнил молодого человека в очереди за паспортом.

— Болтун. Что с тобой сегодня?

Вольфганг опять склонил голову и скорчил рожу, подцепляя ногтем орех, который на сей раз и правда застрял в ухе — извне доносились клочки разговора и смешивались с обрывками старинной фа-мажорной сонаты и с индийскими звуками, что уже несколько дней переплетались в голове.

— Ну Петр, у меня в башке такой шум, что по сравнению с ним Вавилон — просто орден молчальников. Стало быть, придется тебе сызнова доложить, что ты хотел.

— Мой Боже! — Петр покачал головой. — Волнуешь ты меня, пшиячель, когда говоришь столько глупства сразу. Хозяин, — Петр указал подбородком в сторону ресторанной кухни, — спрашивал, можем ли мы еще поиграть, даст пятьдесят евро каждому. Я сказал, нет проблемы, конечно.

— Ох, — Вольфганг подергал себя за правую бровь, — право, сейчас уж, верно, поздно?

— Ты всю неделю и так приходишь за полночь. Что, деньги заработать не хочешь?

— Ах, Петр, на пятьдесят евро не больно-то разживешься.

Одним часом тут не отделаешься. Тогда в Blue Notes он попадет не раньше половины первого, и кто знает — застанет ли он ее… Если она вообще придет. Когда-нибудь.

Петр смерил его ледяным взглядом.

— Куда ты опять собрался?

— Мне нужно доделать кое-что важное… по делам турне.

— Баран ты, давно ушло время, ты все прошляпил с твоим бренчаньем! — Одной рукой Петр держал смычок и скрипку, а другой настойчиво забарабанил по клавишам. — Имеешь работу, здесь и сейчас, вот и делай ее.

Вольфганг поморщился. О сложностях с документами он скрипачу не рассказывал, но все равно, когда выяснилось, что Вольфганг не едет в турне по Черному морю, Петр глянул весьма недоверчиво. От дальнейших расспросов Вольфганг избавился, намекнув Петру на его собственный неправильный «вид на жительство».

Поэтому Вольфганг остался и играл — как заведенный, одни и те же пьесы, которые привык играть с первого вечера в ресторане, елейные напевы для бесчувственных ушей. Всякая попытка вырваться из плена и сыграть что-нибудь новое натыкалась на резкий отпор со стороны хозяина, а под конец — и Петра.

— Хочешь зарабатывать деньги — трэба играть как обычно. А то иди играй куда знаешь…

Давно уже между ними установилось молчание, каждый держал свои желания при себе и молча проходил свой путь рядом с партнером, но на каждой развилке им одинаково хотелось разойтись.

Только на следующий вечер Вольфганг смог пораньше сбежать в Blue Notes, с легким сердцем он отдал Черни пятьдесят евро и послал воздушный поцелуй молодой поварихе.

Воспоминание о чужеземных звуках, услышанных в комнате Анджу, жило в нем странным полузабытым сном, в который он снова и снова пытался нырнуть, их призвук тончайшей пыльцой оседал на всем, что он с тех пор играл или сочинял, а больше всего — на старинной сонате, которая в последнее время ожила в нем, чему он не мог найти объяснения.

Поздним вечером к роялю явилась Тереза, как всегда, трижды брякнула по верхнему фа-диезу, как в кухонный гонг, и прошептала что-то про «клецки» и «удалось оставить». Добрая душа! Он бросил играть, схватил ее за руку и потянул вниз, приобнял и чмокнул в щечку. Она, смеясь, потрепала его по голове, как озорного мальчишку. Тереза. Была бы она не такой дылдой, а юбки ее — не такими бесстыже куцыми, возможно, он мог бы в ней что-то найти. Вольфганг смотрел ей вслед, с нежным возбуждением следя, как ее бесконечные дымчато-черные ноги в чулках скрывают не ее одну. Вольфганг проголодался, вышел из-за рояля, пересел за стол ужинать и подумал о женщине-птице, о ее развевающейся, почти длинной юбке, стройных лодыжках, гибком, изящном теле — чего бы он не отдал, чтобы только снова коснуться ее.

Про паспорт он в прошлую встречу напрочь позабыл, значит, нужно будет нанести ей еще один визит — эту мысль он хранил в душе, как бесценную конфету в пустом буфете.

* * *

На этот раз Анджу подходила к Blue Notes с легким сердцем. Было поздно, она долго не решалась пойти, еще дольше подбирала наряд по настроению — а надела все равно простую блузку с любимой юбкой. Вдохнула свежий вечерний воздух. Может быть, его сегодня вообще нет, между прочим, в таких кафе играют разные музыканты. С этой мыслью она толкнула дверь. Услышала рояль, посылавший в зал нежные, мягкие образы. Теплый дождь, поящий землю. Теплый дождь, и от него радостно. Анджу почувствовала дрожь, постояла у входа, потом прошла в глубину зала, стараясь найти место как можно ближе к роялю, но так, чтобы мужчина на сцене (теперь она знала, что это он) не мог ее видеть.

Сегодня народу поменьше, у стойки и в дальних углах всего несколько посетителей, так что оставалось пространство для музыки, и она не растворялась в толпе, а свободно занимала свое место.

Анджу посторонилась, уступив дорогу молодой девушке в белом фартуке, которая ловко несла полный поднос, поискала место и села за столик у стены. Почему она не приходила сюда раньше? Кафе совсем недалеко от дома, и Анджу легко представила, что могла бы