Дом из парафина - Анаит Сагоян
– Ну я же говорю, вот цванциж ойро[31], – начинает другая дама в рыжей шубке и с выбеленными волосами, тыкая купюрой в лицо сотруднику магазина.
– Женщина, я все понимаю, но я тут всего лишь за отделом фруктов смотрю.
– Так гутшайны[32] есть у вас или нет?
– Есть, но вам их может дать только тот мужчина за кассой, а он обслуживает покупателей. Обратитесь к нему.
И женщина в шубке, сделав пару шагов к кассиру, тычет купюрой уже ему в лицо.
– Пять минут, дайте пять минут, меня заменят, и я принесу вам гутшайн! – отбивается кассир с рижским акцентом.
– А че так сложно все у вас? Вот у немцев – цивилизация.
– Как есть. Наши гутшайны на складе, ключи у меня.
– Ну смотрите, а то и в другом магазине могу купить, – угрожает дама в рыжей шубке.
– Ну покупайте, – равнодушно отвечает кассир и отворачивается.
– Я жду. У вас пять минут, – делает заключительный выпад женщина и занимает выжидательную позицию над головой кассира.
– Вы могли бы отодвинуться и ждать чуть-чуть подальше? – Кассир, морщась, вытягивает вперед руку, совершая ладонью осторожные, отодвигающие от себя движения. Женщина переступает на другую ногу, отчего поначалу кажется, что ее на квадратный метр стало немного меньше.
Страшно даже предположить, что кассир случайно забудет о гутшайнах. Поэтому я начинаю торопиться и машинально хватаю с полки плитку шоколада «Вакханалия», хотя приходила совсем не за ней, и кладу в корзину.
– Вот и она! – послышалось внезапно. Меня схватили за плечи и прижали к себе.
– Сандрик… Ты так рано с работы? – толиков и мань резко засосало куда-то за плотную, густую пленку, приглушив их голоса и затерев силуэты.
– Я очень спешил. Что-то конкретное выбираешь?
– Даже не знаю. Пришла поностальгировать.
– И как?
– Да вот, пустилась во все тяжкие. Смотри, сгущенку взяла. И невкусный чай. Просто его по ТВ раньше часто рекламировали. Говорю же: ностальгирую. Останешься снова у меня? – тихо прошу Сандрика. – Но в этот раз обязательно поужинаем.
Мы вышли из магазина и двинулись в направлении эс-бана. Берлин пах набухшими весенними почками на ветках и разлитым вдоль обочин пивом. Иногда вдруг начинаешь понимать: ты совсем не ждешь прихода весны. Просто в каждом запахе сырого города, в каждом преломлении бледного луча, в каждом незнакомом лице ты ищешь признаки того, что дурацкая берлинская зима подходит к концу.
– Сандрик, – неуверенно начала я. – Ты не думал переплавить оставшийся кусок крестика? В смысле. добавить золота и отлить новый, цельный.
– Нет, – уверенно ответил он. – Это уже совсем другое. Не хочу нового сплава. Зачем мне это? Я вообще равнодушен к религиозной атрибутике. Это просто мамин подарок. Мне этот обломок дороже, чем новый сплав. Да и с детства я устал от засилья религиозной темы. Вот смотри: и в Грузии, и в Германии в супермаркетах есть коробочки для пожертвований. В Германии обычно собирают средства в помощь нуждающимся детям. В Грузии, по крайней мере, в годы моей там жизни, собирали на строительство или восстановление очередной церкви или на поддержание благополучной жизни ее служителей. Чтобы они молились за нас на сытый желудок.
Мы тем временем дошагали до перекрестка, и я приметила афишу мероприятия на Zeppelinstrafie[33].
– Мне бы хотелось жить на Цеппелинштрассе. Неважно, в каком городе, – признаюсь.
– А в чем тогда смысл? Ах, постой. Дело в самом названии!
– Да, именно. Ведь на такой улице где-то наверняка припрятаны огромные дирижабли. А может, они маскируются под дома? Ты вот смеешься, но они там точно где-то должны быть. У меня такое чувство, что в доме на улице с таким названием будут висеть литографии с дирижаблями, и комнаты – на самом деле отсеки. Конечно, отрывая от земли, нас будет раскачивать: я, возможно, и боюсь немного высоты, но газовые баллоны заполнены под завязку, и дух приключений так и зовет в путь. Достаточно ведь просто поселиться на какой-нибудь из Цеппелинштрассе, – наивно заключаю я.
На самом деле Сандрик даже не подозревал, что рядом с ним мне совсем было не важно, смотрит ли мое окно на Цеппелинштрассе или сколочу я деревянный домик где-то далеко от всех городских улиц, переполненных беспокойными людьми и нервной суетой.
В Берлине люди тем не менее не скупятся на улыбку. Но происходит это чаще в замкнутых или тесных пространствах. Чем уже пространство, тем больше шансов, что тебе улыбнутся: на лестничных пролетах, в лифтах, у общественных будок-туалетов. Вот ты стоишь в очереди в туалетную кабинку и ждешь. Спустя минуту выходит ухоженная дама средних лет или неуклюжий, худощавый студент. И они как бы передают тебе эстафету. Мол, прошу, вручаю в целости и сохранности. И искренне, от души улыбаются. В такие моменты люди ближе друг к другу еще и по духу, как будто они – часть чего-то большего. Есть чувство единения, причастности ко всеобщей цели. А стоит выбраться на большую площадь, как все сразу меняется: твой внутренний мир выдувается из пор наружу, обволакивает тебя мутным пузырем, и ты больше никого не замечаешь. Волевыми, отмеренными толчками рук и ног ты продвигаешь свой пузырь вперед. У тебя есть важная цель, но она больше не всеобщая. Мы все – страдальцы по самим себе. Все наши слова – о своей личной боли. Все наши поступки – о своем личном спасении.
В вагоне сперто и душно. Сандрик вносит записи в блокнот на коленях. Я увлеченно читаю оборотную сторону купленного чая. Там, как обычно, размещена мифическая история, а на картинке чьи-то заботливые, мозолистые руки срывают райские лепестки.
Начинает темнеть, а освещение в вагоне неисправно-тусклое. Пассажиры, как мотыльки, слетелись на яркие экраны своих телефонов. В одном конце слышна шумная арабская речь и смех, похожий на лошадиное ржание. В другом конце территорию оккупировали разложившиеся на сиденьях бомжи и допивают свое вчерашнее пиво, громко возмущаясь по любому поводу. В этой типичной для Берлина картине легко определить немца, безучастно отворачивающегося в сторону. Русскоязычные возмущенно перешептываются.
На очередной остановке неуклюжим рывком встает небритый мужчина в выцветшей куртке. Из его рюкзака вываливаются и громко звякают по полу большие металлические ложка и вилка. Он их подбирает, пыхтя, и бережно обтирает мятыми полами рубашки, торчащими из-под куртки.
– Никогда не перехожу на красный, если рядом дети. – Напротив сидит мужчина с гладкими, как у младенца, щеками и в старательно отпаренном пальто. Рядом переминается с ноги на ногу смуглый, неопрятный южанин и что-то кричит в телефон, выставив его у
