Дом из парафина - Анаит Сагоян
Я крепко сжала руку Сандрика. В тот вечер он был пугающе честным. Я боялась, что через минуту услышу, как он сожалеет о нас двоих. Я не боялась одиночества до знакомства с Сандриком. Я привыкла к одиночеству, время от времени прерываемому случайными встречами и короткими знакомствами. И это было вполне хорошо и спокойно: я была неуязвима. А потом пришел он и сорвал с меня весь этот налет кажущейся надежности, как прошлогодний календарь со стены.
– Знаешь, – и Сандрик вдруг встал на месте так резко, что я не сразу поняла это и прошла еще шага три-четыре без него, а потом обернулась. Он стоял в темноте, ухватившись руками за лямки рюкзака. Я смотрела на него, испытывая удушающее чувство любви. Мне казалось, что сейчас темнота сгустится, и он исчезнет навсегда. А Сандрик набрал воздуха и решительно посмотрел на меня. – Я все же должен сам себе в этом наконец признаться.
– В чем?… – спрашиваю тревожно.
– Я действительно благодарен случаю, который привел меня к тебе. Даже такому. И совсем не потому, что хочется, чтобы у нас были, как у других, эти дурацкие случаи. Совсем нет. Мне они не нужны. Просто я бы точно не менял всего, если нельзя изменить что-то одно. И даже знай я каким-то чудом итог, я бы все равно пошел с Йенсом в эту кофейню, чтобы прийти к тебе. Получается, я убил Йенса в своей голове?…
Выброшенные на берег
Я не знала, что подарить маме. Не потому, что у нее все было. Совсем наоборот. Просто мама не умела радоваться мелочам. Все мелкие радости – это были бутылочные пробки, которыми не закрыть километровых кратеров. И мама не находила в этих пробках смысла.
С папой все обстояло иначе. Он радовался каждой выловленной рыбе, каждой встрече с китами, проплывающими поблизости от дрифтера. И потом дни напролет ходил окрыленный.
Сложнее всего приходилось мне: я хотела радоваться, как отец, но была обязана сострадать маминым кратерам. Рядом с мамой все стеснялись сказать, что им отчего-то хорошо. Я постепенно привыкла к тому, что, если мне хорошо, значит, я недостаточно глубоко чувствую, поверхностно мыслю и вообще не понимаю, как эту жизнь жить. Комплекс вины перед страдалицей-мамой – даже этого стало мало. Со временем я осознала, что чувствую вину перед самой собой, если слишком долго чему-то радуюсь даже наедине. Хотелось кричать в себя изо всех сил: проснись, ты теряешь лицо, начни страдать, чтобы оставаться человеком!
– И куда ты завтра идешь? – Мамина фигура, угловатая не столько из-за сложения, сколько от резких, рваных движений, непрерывно перемещалась за гладильной доской.
– С папой выхожу.
– Снова? И послезавтра тоже, значит?
– Мам, что значит «значит»? Я разве говорила, что послезавтра плыву тоже? Окажи честно.
– Ну не знаю, не знаю… – Мама отмахнулась от поднявшегося пара и с еще большим упорством продолжила глажку. – Что-нибудь приготовить завтра?
– Что-нибудь можешь и не готовить, мам. Или свари картошку. – Я встала с дивана и постаралась выйти из зала так, чтобы не потянуть за собой шлейф маминых замечаний: то есть скрутиться и выкатиться, как будто случайно.
Закрывшись в своей комнате, я села на кровать и открыла коробку с полароидными снимками. На одном снимке мамины руки перебирают принесенную папой рыбу; на другом – папа накинул на маму рыболовную сеть, а мама едва держится на ногах от смеха; вот здесь родители чинят старую сломанную духовку: оба в перчатках соскребают сажу; вот папа примеряет связанный мамой свитер, и он оказывается слишком велик.
Я достала из шкафа небольшой альбом для фотографий, купленный заранее, и стала один за другим вкладывать снимки, отснятые последней зимой, в страницы. Фотографии, которые вылезали из «Полароида», я тогда мгновенно прятала от родительских глаз, и сейчас мое предвкушение росло: вот заявлюсь в кухню и начну поздравлять.
–. Я не понимаю, что плохого в этой книге? Что за неадекватная реакция, Витя? – Мама так лихо залила губку моющим средством, что тарелка в ее руках исчезла в пене.
– Они хотят тебя загипнотизировать! Ну посмотри на эти лица! – И папа небрежно пролистал красочную книжку, остановившись на одной из страниц. – Смотри. еп вашу мать, у них даже животные улыбаются! Ты когда-нибудь видела улыбающихся животных?
– Да, Тамарину овчарку.
– Кстати, Тамара и подсунула тебе эту книгу?
– Не подсунула, а подарила. На день рождения.
– Короче, Лен, я против. Читай, если хочешь, но ребенка не втягивай.
– Ты просто очень консервативный.
– Я просто не люблю, когда мне улыбаются животные.
Когда я вошла в кухню, папа как раз отбросил книгу подальше на кухонный стол, завалился на стул, уложил подбородок на ладонь и уставился на мамин затылок.
– Что за животные? – спрашиваю, хотя все слышала. Родители всегда выясняли отношения громко, даже не думая о том, что мне это слышать необязательно.
– Да вот, Тамарина овчарка. Она улыбается людям, – нарочито серьезно начал отец. – Готова в трудные минуты подставить плечо. И в ее глазах… ну как тебе объяснить…
– Витя, прошу.
– Мам, с днем рождения, моя хорошая! – Я обняла маму и прижалась щекой к ее показавшейся в ту минуту монолитной спине. Спина немного дрогнула, и мама сдержанно склонила голову ко мне. Я закрыла глаза и представила, как зарываюсь лицом в книжные страницы. Их запах отвлекает, успокаивает. – Не болей. Не грусти.
Мама оставила посуду, вытерла руки и наконец повернулась к нам с отцом. Плечи ее упали, руки тоже упали. Губы медленно улыбнулись, потом глаза. Наверно, и внутри она улыбалась.
– В этой книге не такие яркие краски, но все же она настоящая, – неуверенно начала я и протянула маме обвязанный лентой фотоальбом. – Это для тебя. От нас с папой! – И мы с отцом переглянулись. Папа в недоумении потер лоб и неуклюже склонил голову в знак согласия, а потом уставился на трещину в кафельной плитке у мамы за спиной.
В это же время вчера мы были на берегу, и папа готовился выйти на своем дрифтере, а мама сидела на большом камне
