Потерянная эпопея - Алис Зенитер
Он идет к дому Старого Поля. Этот старик получил одну из новых концессий в Нессадиу, когда открылась секция, и ему трудно содержать свой участок. Мангровый лес совсем близко. Когда он роет землю в поисках воды, натыкается на соленую, на солевые отложения. Растения умирают, скот умирает, а у него невыносимые боли в животе. Он бранится, что никогда не был крестьянином. Он держал кафе в Орлеане, а до этого вырос в Кракове. Арезки понятия не имеет, где находится этот город. Соседи, а некоторые из них более сведущи в географии, зовут его Старый Поль, и Арезки тоже пользуется этой кличкой.
Они делают все, что могут, эти мужчины из Нессадиу, на своих клочках земли. Но многие были уже стары, когда им пришлось пахать и сеять: они успели пожить дома, совершить преступление, получить приговор, отбыть свой срок, по крайней мере частично. Им сорок лет или пятьдесят, и с учетом продолжительности жизни в джунглях в то время это много. К тому же оставили свой отпечаток каторжные работы, побои, всевозможное дурное обращение, ссылка. В большинстве своем они выглядят не лучшим образом. Будь нужны зубы, чтобы возделывать землю, никому из них это бы не удалось.
Однако это им доверили миссию сделать плодородными каледонские земли, чтобы добиться экономической автономии, столь дорогой сердцу Гийена. Ваша реабилитация будет постоянным предметом моих забот… Бывший губернатор умер в 1875 году в своей родной Бретани. Верит ли еще кто-нибудь здесь его речам?
Одиночества выстраиваются в ряд, четыре гектара за четырьмя гектарами. Иногда концессионеры все бросают. Некоторые официально просят другую землю, другую работу. Иные просто уходят. Грамотные иногда оставляют записку на двери. Соседям не нужно ее читать: они слишком хорошо знают, почему отсюда уходят.
У Старого Поля голубые глаза, толстые розовые щеки и ослепительно белая шевелюра. Он соорудил себе из подручных материалов нечто вроде гитары и после рабочего дня наигрывает на ней аккорды. Еще говорит, что ему здесь смертельно скучно и, знай он, что его ждет, не убивал бы любовника жены. Он так поступил сгоряча, вот, не подумал о последствиях. Никогда и вообразить не мог, что на склоне дней будет жечь коровьи лепешки, чтобы защититься от комаров.
Арезки, сидя рядом с ним, склоняет голову. Временами и всегда неожиданно земля еще уходит у него из-под ног, из-под зада, из-под всего его тела, и все окружающее его исчезает, вытесненное тревожным криком, похожим на ТВОЮ МАТЬ, КАК МЕНЯ СЮДА ЗАНЕСЛО? А потом мир снова сжимается, обхватывает его, число возможных жизней внезапно сокращается до этой единственной, данной ему и затмившей все остальные, и дыхание его становится спокойнее. Он в западне, да, но предпочитает знать это, чем мечтать, что мог бы быть в другом месте.
Поль сворачивает папиросу из крошек табака, от которого у него уже пожелтели все пальцы и почернели зубы. Иногда он выносит из дома старую газету и читает Арезки сальные фельетоны. Тот не понимает, как можно уметь читать и использовать образованность в таких целях. Для него читать значит иметь доступ к святому слову Бога или же ненамного менее сильному – местного правительства. Такое знание нельзя портить историями про женщин и нижнее белье. Его французский еще недостаточно хорош, чтобы понять все, что Поль ему читает, но воображение невольно восполняет пробелы языка, и он представляет себе грязные сцены, которые хотел бы никогда не впускать под своды своего черепа. Это всегда истории про женщин, прибывших на Ле Каю в одиночестве (и этого достаточно, чтобы отнести их к категории «легкомысленных»), которые, возомнив себя опытными, оказываются пленницами бесчестных, подозрительных и, как правило, жестоких мужчин. В одном фельетоне молодая авантюристка-куртизанка якшается с канакскими вождями, надеясь получить украшения из нефрита. Она неверно толкует похоть в глазах смотрящих на нее мужчин и однажды вечером приходит к ним, рассчитывая просто побыть на их оргии, но понимает, что будет основным блюдом на пиру. Поль хихикает как мальчишка, дойдя до конца истории. Кусать зад, глотать груди – ему это кажется уморительным.
Иногда он заводит речь о своей жене и ее красных волосах. Говорит, что больше не держит на нее зла. Она написала в администрацию прошение – несколько месяцев назад, а может быть, несколько лет, он не помнит,– чтобы он вернулся, чтобы ей возвратили мужа. Она, в сущности, славная баба, а вся эта история с адюльтером была сплошным идиотизмом. Да еще убийство как вишенка на торте. Он говорит Арезки, что тому надо бы жениться, потому что в этой стране, как ни крути, наверняка можно убивать всех на свете любовников, если это бывшие каторжники, никто не будет жаловаться. А если даже пожалуются, куда еще они нас могут сослать?
Арезки злится, ему невдомек, почему Поль не думает, прежде чем говорить. На ком ему жениться? Когда один из концессионеров умирает, его вдову форменным образом осаждают, все холостяки разом моются и причесываются. Матримониальный рынок на точке кипения, спрос так превышает предложение, что иные мужчины продают своим друзьям обещание, мол, ты будешь владеть моей вдовой, если со мной что-нибудь случится. Безнадежный вальс, но Арезки плевать, он вне игры: ни профессии, ни земли, ни дома. Иногда он задается вопросом о парах мужчин, которые сошлись на каторге: а на воле хоть кто-нибудь из них продержался?
Ему случается воровать у Старого Поля. Немного еды, немного денег, один раз нож. Поль ничего не говорит, может быть, не замечает, может быть, мирится с тем, что в этом порочном обществе, созданном пенитенциарной системой, те, кто ничего не имеет, воруют у тех, кто имеет немного.
Они строят хижину в роще чайного дерева на участке, и Арезки остается, не зная, обосновался ли он наконец и не начинается ли что-то такое, что может сделать его крепко стоящим на своих ногах мужиком, или же он опустился до уровня пса, согласившись на эту конуру.
В феврале, когда циклон разорил плантацию Старого Поля, гектары одиночества и усилий,
