Песня имен - Норман Лебрехт

Официальное его обучение началось наутро, после молитв и щедрого завтрака, с талмудической сессии — и она вышибла почву у него из-под ног. Сначала два человека ухватились за покрывало для молитв, талит, и каждый, насколько он понял, заявлял на него права. Но рассуждения их то и дело сворачивали в посторонние закоулки: срок действия обета, смысл денег, природа жертвенности, пророк Илия — и все это без пауз и знаков препинания, зато с обилием противоречащих друг другу цитат из раввинов разных времен и стран. К концу второго часа Довидл чувствовал себя раздавленным, уничтоженным, отщепенцем.

После кофе учащиеся разбились на пары в зале для молитв и проверяли только что выученные полстраницы. Довидлу попался Йоэль из Вильнюса, и он поделился с ним своим потрясением.

— Так в этом и состоит прелесть Талмуда, — ответил Йоэль. — Как правило, одновременно обсуждаются сразу три разных вопроса, связанных одним, двумя и так далее из тринадцати признанных методов толкования. У каждого вопроса две стороны, и относительно каждой существуют противоборствующие мнения. Для каждого мнения наберется по пятнадцать, считая до сегодняшнего дня, веков заслуживающих внимания комментариев. Штука в том, чтобы, удерживая в голове главный вопрос, последовательно, один за другим, отметать второстепенные аргументы. Когда этому научаешься, это ни с чем не сравнимо.

Так, в парном спаринге и перекрестной пикировке, студенты разбирали текст на послушные пряди. Довидлу это отчасти напомнило, как он учился музыке у доктора Штейнера: вслушиваясь в его игру, с помощью опыта и интуиции проникал в глубинную суть нот. Однако еще ни разу, ни в одном произведении, он не встречал столько свободных нотных линеек, столько возможностей для интерпретации. Это так его захватило, что когда пришло время прерваться на дневную молитву, он сокрушенно взвыл.

— Потом продолжим? — спросил он у Йоэля.

— Сегодня уже нет, — ответил литовец. — После обеда дадут трактат намного сложнее — о ритуальной чистоте. У тебя будет другой напарник.

В семь штудии завершились, но многие студенты вернулись после ужина в комнату для самостоятельных занятий и раскачивались над толстенными томами кто до полуночи, кто еще дольше. Вновь встретившись наутро с Йоэлем, Довидл решился опробовать на нем кембриджский парадокс о сотворении мира: «Что было до самого начала, когда Бог создал небо и землю?»

Йоэль легко расщелкал задачку. В основе вопроса, вздохнул он, лежит неверный греческий перевод ивритского словосочетания берешит бара, которое означает не «Вначале сотворил Бог», а «В начале сотворения Божьего». Сотворение — акт непрерывный, пояснил он, это процесс, в котором человечеству посчастливилось принимать участие. До начала мира был Бог. Не станет мира — Он все равно пребудет вовек.

Но как же тогда, настаивал Довидл, идея, выдвинутая рядом христианских теологов, что все созданное Богом суть упорядоченные элементы вроде огня и воды, которые существовали и до Сотворения, — что порядок есть, как выразился поэт Александр Поуп[83], «первый закон небес»? Это нелогично, сказал Йоэль. Если эти элементы существовали до Бога, как тогда он смог ими оперировать? «Организационная» гипотеза о Сотворении противоречит фундаментальному иудео-христианскому верованию в creation ab nihilo, тому, что у евреев называется йеш ме’аин — сущее из ничего.

— Можно я еще тебя поспрашиваю? — сказал Довидл.

— Спрашивай, о чем хочешь, — ответил Йоэль. — В поисках знания дозволяется все. Тебя интересует, сколько лет миру — сто миллионов или же, согласно нашим подсчетам, пять тысяч семьсот десять? Для нас этот вопрос не является насущным. В Торе сказано, что мир был создан за шесть дней, но дни эти не есть буквальные единицы времени, по двадцать четыре часа в каждой. Еврейское слово «дни» — ямим — и слово «моря» совпадают: они неизмеримы по протяженности и глубине. День может длиться столько, сколько пожелаешь. Время в Торе относительно, это прекрасно знал Эйнштейн.

— Разве не должны мы верить в некую непреложность?

— Наши раввины извечно пытались и пытаются постичь, как происходило Сотворение мира. Некоторые из них своевольно вынимали из текста второе и третье слова, и получалось: «В начале Он сотворил Бога». И это тоже не ставит нас в тупик. Бог — это sui generis[84]. Он был, есть и будет. А теперь давай вернемся к вопросу о том, кому именно принадлежит это спорное покрывало для молитв. Рабби Йоси утверждает…

Довидл был потрясен. Этот литвак, студент ешивы, не сведущий ни в естествознании, ни в математике с философией, только что разделался с загадкой, над которой в Тринити неотрывно чахли ученые-теологи. С таким жаром отстаивать креационизм можно только при укоренившейся, железобетонной вере, при этом достаточно гибкой, чтобы давать отпор современным идеям. Но откуда у его напарника такой аналитический инструментарий?

— В Вильнюсе, — усмехнулся Йоэль, — логически мыслить учатся раньше, чем ходить. Виленский гаон ни в грош не ставил экстатический путь Бааль-Шем-Това, он считал, что вера должна базироваться на железных доводах. Музыку, мистицизм и прочие чувственные допинги на дух не переносил. Путь к истине у нас был вымощен знаниями.

Тут Довидл попался окончательно. Интеллектуальное удовольствие от Талмуда — жаркие многофигурные диспуты вплоть до наступления последней ясности — захватило его ум так властно, как никогда не удавалось музыке. Когда получалось расколоть какой-нибудь крепкий орешек, его охватывало почти экстатическое состояние: ему чудилось, что от убожества смертной мысли он уносится в высшие сферы понимания. Это затягивало. Чем больше он изучал Талмуд, тем в больших дозах его нуждался. В посты и дни скорби, когда заниматься запрещалось, он испытывал настоящую ломку.

Вскоре он уже числился первейшим кандидатом на смиху — рукоположение, после которого он стал бы раввином и учителем и влился в беспрерывный, начинающийся с Моисея, процесс интерпретации текстов. Его первый ворт, устное научное выступление перед всей ешивой, был встречен одобрительным гулом и дождем стрел блистательных опровержений. Довидла с его выпестованным в Кембридже умом поражало, что никто не спрашивал, верует ли он. Вера в Бога воспринималась как данность. Главное — соблюдать Его заповеди. Веровал ли Довидл? На том этапе — не слишком. По мне, так просто сказались последствия пережитого стресса, и, попав в закрытое сообщество, он легко поддался на утешения и увещевания.

Через полгода его навестил Шпильман, привез новости о медзыньцах и постигшей их оглушительной трагедии. Молодой ребе, новоиспеченный муж, умер от кровоизлияния в мозг в возрасте двадцати четырех лет — сказались последствия геноцида. Его хасиды были парализованы горем и ужасом. У ребе не осталось ребенка, наследника династии. А община слишком мала, чтобы выжить без главы. Чтобы сохранить свои мелодии, свою Песню имен замученных людей,